Борисов вновь хотел было вытащить из стола документы моряка, его часы, медали, мелочь, которую не успел еще рассмотреть, но помешала боль, душным вязким комком подкатившаяся под сердце. Нет, не надо пока ничего показывать Светлане. Иначе оба они окажутся в состоянии, хуже которого и быть не может, как в самую плохую, самую голодную и холодную пору блокады. Щелкнуть бы выключателем и погасить свет, льющийся из окна — серенький, полузадушенный, немощный! Но где этот выключатель? Борисов осел на стуле, притиснул руку к сердцу.
— Тебе больно?
— Да, — слабо шевельнул он мокрыми губами.
Метнувшись в один угол квартиры, Светлана ничего там не нашла, метнулась в другой — тоже пусто, никаких лекарств, затем, обрывая бесцельное метание, понеслась на кухню, зачерпнула из ведра воды, принесла Борисову. Тот отрицательно качнул головой.
— Не надо, и так пройдет. — Он пожевал губами. — Не пойму, за что нашему поколению выпало столько плохого? За какие такие грехи? За то, что мы, убив других, победили в Гражданскую? Или за Кирова, за тридцать седьмой год?
Светлана молчала.
— Ладно, нужно жить, нужно идти дальше. Чтобы в старости иметь возможность подвести черту. И до самой старости нести в себе память о тех, кого мы знали, — произнес Борисов, и Светлана с этим была согласна. — И вообще, может быть, жизнь нашу придется начинать с нуля. Если не сейчас, то позже.
Было это, или не было?
Хотя ленинградские старожилы и утверждают, что свадеб в блокадном Питере не играли, я знаю людей, которые выступали свидетелями на этих свадьбах. Все это было. Что же касается блокады, войны, то не дай бог, если былое повторится. И совсем уж будет плохо, если окажется, что все, что было, прошло бесследно.
1988–2014 гг.