А жаль, что нельзя заехать — неплохо было бы испить парного молочка, опрокинуть кружечку и заесть куском пышной свежей лепешки. Надо полагать, что Курт не отказал бы бывшему коменданту города. Горшков отогнул рукав гимнастерки и посмотрел на часы.
Время поджимало. Они выехали с опозданием на восемнадцать минут. Но восемнадцать минут — не восемнадцать часов, в пути это время наверстается. Горшков считал такие вещи для себя обязательными. Повернулся к ординарцу.
— Мустафа, сколько там на твоих кремлевских?
Тот сощурился хитро:
— Вы же знаете, товарищ капитан, мы опаздываем на восемнадцать минут.
— Молодец, Мустафа, — с неким восхищением произнес Горшков, — на ходу каблуки у командира откусываешь.
— С вами иначе нельзя, товарищ капитан.
Усыпляющее медленно уползала дорога под капот «виллиса» — от танков отрываться было запрещено, хотя и хотелось, сзади пофыркивали своими моторами справные «доджи», лязгали гусеницами «тридцатьчетверки», громыхали, выплевывали из патрубков черный моторный дым, артиллеристы тем временем завели песню — хорошая вытанцовывалась музыка.
Танки, пушки. На двух «доджах» стояли минометы — боевая получилась у них группа, может сломать горло сильному врагу.
Сидевший за спиной Мустафа простудно покашлял в кулак, хотя простуженным не был.
— Что-то холодно сделалось, товарищ капитан!
— Ты чего, Мустафа, намекаешь на что-то?
— Так точно, товарищ командир. — Мустафа нагнулся, сунул Горшкову под мышку фляжку, обтянутую плотной темной тканью — так называемой «чертовой кожей», из которой шьют танкистские комбинезоны, совершенно неснашиваемой, вечной. — Держите!
Капитан перехватил фляжку, открутил пробку, вспомнил, что видел у ординарца и другие фляжки — похоже, у него имелся целый набор этого добра, на все случаи жизни, оглянулся на Мустафу и одобрительно кивнул:
— За нашу великую победу!
Отпил прямо из горлышка, не наливая содержимое в колпачок — расплещется ведь, жалко, — вкусно почмокал губами: отменная штука! И взор проясняет, и сердце заставляет биться ровнее, и дыхание делает легким, покосился вопросительно на ординарца. Тот пояснил:
— Коньяк, товарищ капитан. Выдержанный.
— Ну, Мустафа! Явно в погреб какого-нибудь немецкого графа забрался.
— Никак нет. Это подарок нашего бургомистра — целых три бутылки передал вам.
— Да ну! — Горшков вновь приложился к фляжке, чмокнул губами по-мальчишески: напиток ему нравился — мягкий, горло не дерет, градусов сорок в нем есть, но они не ощущаются, пахнет коньяк солнцем… Передал фляжку Петронису. — Пранас, оскоромься!
Тот принял фляжку аккуратно, чтобы ни капли не расплескать, сделал несколько крупных звучных глотков, произнес многозначительно: