— Все не так просто, товарищ капитан, — голос Дика сделался еще более глухим, угрюмым, каким-то севшим, — но я не об этом — о другом…
— О чем же, ефрейтор?
— Всякое ведь бывает — и меня на войне могут убить, и вас, и вон его, переводчика нашего, литовца, — Дик покосился на Петрониса, с невозмутимым видом наблюдавшего за стрельбой, — и его могут… Все ведь под Богом ходим, исключений нет. Так вот, если меня убьют, нельзя ли тело мое отвезти домой, в Москву, а? Неужели там, в Праге, и закопают?
— Типун тебе на язык, Дик! Перестань говорить об этом — прекрати!
Хоть и жарко было, и музыка привычная играла — Фильченко сделал очередной залп посередине танковой мешанины, прицел он давал точный, снаряды ложились кучно, плоские огненные всплески сливались в один, — а с ближайшей верхушки неожиданно потянуло таким холодом, что у солдат даже косточки захрустели.
— Типун, понял, Дик?
Внутри родилась злость, заткнула глотку — жизнь того же Дика была для Горшкова дороже жизни всех солдат, колготящихся сейчас внизу, в городке; они сидят в ловушке и никуда не смогут деться: въезд в городок один и выезд один, и въезд и выезд одинаково прочно запечатаны горящими танками. Дым уже сильно затянул городок — белые домики просматривались еле-еле… Не нравился капитану разговор, который затеял ефрейтор Дик, но и уйти от этого разговора было нельзя.
Не нравились Горшкову и собственные слова, которые он бросил в лицо ефрейтору — надо было найти совсем иные слова, не эти… А он что! Выстругал деревянные словечки, сколотил деревянные фразы, слепил воедино, в деревянные мысли, и попытался убедить этой невкусной мешаниной мудрого Дика, отвести в сторону предчувствия, насевшие на него. Нет, брать языка или отбиваться от эсэсовцев в окопе все-таки легче, чем ковыряться в тонких материях — в предчувствиях разных, в психологии, в способности человека владеть самим собою, управлять собственным состоянием, настроением и так далее. Для того чтобы владеть всем этим, надо съесть много пудов соли и хлеба — Горшкову еще тянуть да тянуть…
— Огонь! — вновь выкрикнул Фильченко, рявканье пушек опять всколыхнуло горы, черный масляный дым, добравшийся и сюда, смело в сторону, будто бы рукавом смахнуло.
Петронис, не успевший еще привыкнуть к лютому грохоту, открыл рот и заткнул пальцами уши — так будут целее, потом по-птичьи покрутил головой, словно бы хотел что-то вытряхнуть из себя. Горшков, у которого неожиданно заныло сердце (слишком непростым показался ему разговор с Диком, капитан хорошо знал, к чему приводят такие беседы — совсем недушещипательные, к слову), виновато тронул ефрейтора рукой за погон.