— Как бы они не прорвались сюда, к колонне, — обеспокоенно проговорил Петронис.
— Не прорвутся, — убежденно произнес капитан, — там Пищенко. Он не даст им развернуться.
На край понтона вскарабкались, неуклюже тряся стволами, два танка, дали жидкий залп — снаряды взорвались на полсотню метров ниже дороги, на которой остановилась колонна Горшкова, выше фрицы бить не могли, стволы не задирались — это хоботы у слонов задираются как хотят, а стволы у орудий нет, для этого нужны были зенитки.
— Снарядов у дураков много, вот и занимаются глупостями, — прорычал Горшков, повысил голос: — Фильченко, не молчи, отвечай фрицам!
— Заряжай, публика! — тотчас же послышался крик младшего лейтенанта.
— Публика, съела два бублика… — проворчал Горшков. — И откуда он только слово это взял — «публика»? В Сибири такого вроде бы не было. И у Фильченко не было. Подцепил заразу…
— Поспешай, ребята! — Пригнувшись, будто под огнем, Фильченко перебежал от одной пушки к другой, потом к третьей, подогнал артиллеристов: — Поторапливайтесь, поспешайте! Ну! Не то конец войны проспим.
Господи, неужели близок конец войны, то самое, к чему они стремились все это время? Горшков ощутил, как воротник гимнастерки сильно сдавил ему шею, причинил боль, но эта боль отличалась от всех других болей, в ней было сокрыто что-то светлое, радостное, победное, он ослабил пуговицы на воротнике гимнастерки, выкрикнул, осекаясь, давясь собственным дыханием:
— Фильченко, ударь-ка еще раз двумя стволами по въезду в городок, что-то мне не нравится эта танковая возня, а затем накрой двумя снарядами выезд.
Снизу, перебивая рев танковых моторов, застрочили два пулемета, звук их был слышен очень хорошо, это были «МГ», что-что, а звук этой машинки Горшков отличит от двух десятков подобных, схожих звуков, — и вообще каждая марка пулемета, что у нас, что у фрицев, имеет свой голос, «МГ» — штука убойная, может достать и до колонны Горшкова.
— Вот собаки! — выругался за спиной капитана Мустафа.
— Собаки не собаки, а поберечься надо, — бросил капитан бранчливым тоном. — Мустафа, попытайся засечь, откуда бьют пулеметы.
— Счас, — заторопился ординарец.
— Ты глазастый, Мустафа… Постарайся.
— Счас, счас.
Мустафа перебежал к большому валуну, наполовину покрытому какой-то странной пятнистой ряской, валун прикрывал с фланга орудие, где сейчас колдовал Фильченко, наводил ствол пушки на въезд в город, — именно там активнее всего ворочались сейчас танки, стремясь освободить дорогу, распечатать пробку, наводил орудие младший лейтенант тщательно, промахиваться было нельзя, и Фильченко знал это не хуже капитана.