Горшков много смертей перевидал на фронте, самых разных, пришел к выводу, что глупых смертей не бывает, — всякие бывают: случайные, преднамеренные, тяжелые, легкие, на миру и в одиночестве, быстрые и затяжные, но только не глупые, он понимал, что смерть солдата на войне — это штука обязательная, предписанная судьбой, но никогда не подозревал, что смерть подчиненного бойца может так здорово задеть.
Гибель Дика задела больно, сильно — у Горшкова даже, кажется, на какое-то время остановилось сердце, невозможно стало не то чтобы дышать — даже держаться на ногах, вот ведь. Капитан карабкался по осыпи следом за Мустафой и Коняхиным, выплевывал изо рта горькую слюну, крутил головой, вытряхивая из ушей звон, стремясь захватить губами хотя бы немного свежего воздуха и морщился оттого, что это не получалось.
Господи, почему так несправедлива бывает судьба? Одним дает все, у других отбирает последнее…
Через несколько минут он догнал Коняхина с Мустафой, ухватился пальцами за ремень, которым был перепоясан Дик, приподнял чуть тело — все мужикам будет легче нести, пробормотал горестно:
— Ох, Дик!
На войне человек часто чувствует свою смерть, он словно бы видит ее издали, и если он, как ефрейтор Дик, сообщает о ней другому человеку, то надо сделать все, чтобы удержать его от каких-либо действий. Горшкову рассказывали, например, что летчики не берут на задание пилота, неожиданно увидевшего во сне свою смерть или получившего знак свыше в виде расколовшегося зеркальца… Предчувствие может обернуться острой тоской, похожей на крик, на внезапное отчаяние… Летчики это знают, потому и не берут в бой пилота, получившего «метку». Но то — летчики. А артиллеристы, пехотинцы, они что?
Вот и получается, как ни клади карты, он, капитан Горшков, сгубил Дика.
Красное обгорелое лицо Дика побледнело, сделалось желтым, но и восковой оттенок вскоре начал исчезать, это происходило на глазах — попавший когда-то в полыхающий подвал Дик — он спасал товарища, который должен был обуглиться, превратиться в пепел, — обрел в конце концов красную младенческую кожу, на которой мелкими белесыми точками проступили поры.
Быстрое преображение, — Дик словно бы становился иным человеком, совершенно чужим, незнакомым, такого Дика капитан не знал, и это обернулось тем, чем и должно было обернуться, — глухой, болезненной, как предчувствие смерти тоской. Капитан втянул сквозь зубы воздух, задержал его во рту, словно бы хотел погасить огонь, возникши в нем.
Сверху, через закраину дороги, через камни перемахнули несколько разведчиков, покатились по осыпи вниз, навстречу скорбной процессии, оттеснили от Дика капитана, подменили Мустафу и Коняхина, около тела встал еще один человек — Юзбеков, ухватился покрепче за ремень Дика… Процессия двинулась в гору проворнее. Горшков остановился, оглянулся.