Макс, Макс, Макс… Это имя без конца вертелось у меня в мозгу. Я думал о Клэр, о Франсуазе, о горах и о том, что произошло там, наверху, на Сиула-Гранде… Я закрыл глаза, и целый вихрь беспорядочных воспоминаний на несколько минут унес меня в прошлое…
На самом деле убеждения гораздо опаснее лжи.[23]
Фридрих Ницше. Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов (1878)
Октябрь 1991 года.
Спустя пять месяцев после смерти Макса.
Часть какого-то дома. В центре кухни мы с Франсуазой, ни печальные, ни веселые… Картина встречи двух влюбленных, которая вполне могла быть и первой встречей. Встреча окрашена страстью, которую пытаются унять, словами, которые силятся не произносить, жестами, которые прячут украдкой. Цвета вокруг приглушенные, ни мрачные, ни яркие. Небо низкое, серое, солнца нет. Несколько незаживающих ран от обморожения еще остались у меня на руке, которая нежно берет Франсуазу за подбородок и приближает ее губы к моим губам. Мы целуемся. За нами виднеется детская коляска, из которой высовываются две пухлые ножки.
Конец мая 1991 года.
Пятнадцать дней после смерти Макса.
Зал аэропорта. Чемоданы, едущие по ленте багажного транспортера. Я посреди безымянной гудящей толпы. Накануне я специально побрился, чтобы выглядеть человеком, но отросшие волосы, растрескавшиеся от холода губы и впалые щеки сразу меня выдают, и ошибиться невозможно: я живой мертвец. Люди вокруг смеются, ликуют от радости, потому что скоро будут опять в кругу семьи. На заднем плане электронное табло с информацией о прибытии. Мой самолет тоже обозначен. Лима – Париж. Я печально смотрю налево, туда, где за плексигласовой стенкой могут появиться встречающие. Оттуда на меня смотрит женщина в черном кожаном пальто, ее темные волосы стянуты в такой тугой узел, что черты лица расплываются. Похоже, она плачет. Руки ее прижаты к плексигласу. Франсуаза меня ждет.
12 мая 1991 года.
День смерти Макса. На склоне Сиула-Гранде.
Наше иглу неожиданно осветила вспышка молнии. Мы провели ужасную ночь, пришлось выкопать пещеру в снегу, иначе мы умерли бы от холода. Вокруг нас, на тесных сводчатых стенках, поблескивают кристаллики льда. Мы с Максом вгрызаемся в снежное логовище айсбайлями.[24] И наконец пещеру прорезает конус света. Луч вполне живой, золотистый. Из наших ртов валит густой пар. В углу на плотно утрамбованном снегу лежат наши рюкзаки, на нагревателе стоит мятый металлический стаканчик.
Макс высовывает голову наружу:
– Погода хорошая. Гора наша!
И вот мы вылезаем на карниз. Сияет солнце, резко очерчивая гребни гор, окаймляя каждую выемку голубоватой тенью. Природа открывает дивный вид, и это придает нам мужества. А мужество понадобится: высота пять тысяч метров, да еще солидный перепад. Водрузив на нос солнечные очки, я переодеваюсь у входа в пещерку. Голый торс с двумя старыми шрамами обвязан понизу свитером. Три пальца у меня в плачевном состоянии, кончики почернели, и я не знаю, насколько глубоко проникло обморожение. Макс, как обычно, смотрит вверх. Он внимательно изучает вершину на фоне неба. Громадина в форме акульего зуба высится перед нами. До нее осталось метров сто.