— Они вас повесят за это! — пророчествовала Дженни со злобной радостью. — Сам папа об этом позаботится! Они отрубят вам голову, потом утопят и четвертуют, насадят голову на кол, а внутренности швырнут на съедение…
— Я вас умоляю, — взмолился Ройс с преувеличенным содроганием, — от ваших слов меня будут мучить кошмары.
Его таланта посмеиваться над судьбой и не задумываться о своих преступлениях Дженни уже не могла вынести. Голос ее охрип до сдавленного шепота, она глядела на него через плечо, как на загадочное нечеловеческое создание, не поддающееся пониманию.
— — Есть ли предел вашей наглости?
— Нет, — отрезал он. — Для меня вообще нет никаких пределов.
Он дернул поводья, повернул Зевса к дороге, пришпорил, и тут как раз их нагнали Арик с братом Грегори. Отведя взгляд от каменного лица Ройса, Дженни вцепилась в развевающуюся гриву коня и сочувственно посмотрела на бедного брата Грегори, который протрясся мимо, устремив на нее широко вытаращенные от страха жалобные глаза, выражающие немую мольбу.
Они неслись с головокружительной скоростью до заката, время от времени останавливаясь ровно настолько, чтобы дать отдохнуть и напиться коням. К тому моменту, когда Ройс наконец дал Арику знак остановиться и было найдено подходящее для лагеря место на небольшой поляне, глубоко под покровом леса, Дженни совсем обессилела от усталости. Дождь прекратился еще утром, выглянуло мутное солнце, потом засияло в полную силу, над долинами поднялся пар, и она чувствовала себя в десять раз хуже в промокшем тяжелом бархатном платье.
Устало морщась, она выбралась из зарослей, где скрывалась от мужчин, попыталась разодрать пальцами безнадежно свалявшиеся волосы, проковыляла к костру и бросила убийственный взгляд на опустившегося на одно колено Ройса, который подкидывал в огонь поленья и казался одновременно и отдыхающим и настороженным.
— Должна заметить, — обратилась она к его широченной спине, — если именно такую жизнь вы вели все прошедшие годы, вам остается много чего пожелать.
Дженни не ожидала ответа и не получила его, начиная понимать, почему тетушка Элинор, лишенная человеческого общества двадцать лет, так тосковала, что охотно болтала с каждым, кто соглашался слушать — по собственной воле или нет. После целой ночи и дня молчания Ройса она отчаялась излить на него свой гнев.
Слишком измученная, чтобы стоять, она повалилась на кучу листьев в нескольких шагах от огня, радуясь возможности посидеть на чем-нибудь мягком, пусть даже на мокром; подтянула коленки к груди, обхватила их руками и продолжила безответную беседу: