— А что? — тряхнул Яша вспотевшим чубом.
Бурчак смущенно улыбнулся.
— Ты Зою знаешь?
— Мизинчиху не знать!..
— Передай, пожалуйста, — Бурчак подал пакет. — Тебе не трудно?
— А какой труд!..
«Передам, как же! — тайком злорадствовал Яша. — Пусть раньше поглядит Пороша, что за посылка. Посмотрим еще, что скажет цензура!» Он обогнул Вдовье болото и, миновав родничок, погнал лошадей глухой тропой.
— Ага-а-а! — тянул Яша, как молодой жеребенок, отбившийся от матки. — Книжечки-и! Романчики-и!..
В Талаях подкатил под самую птицеферму. На его зов Пороша вышел мрачный, озабоченный — верно, какая-нибудь беда стряслась на ферме.
— Эх ты, гусиная борода! — Яша соскочил с повозки. — На, ешь! Бурчак Мизинчихе романчики посылает!
— Да?.. — спокойно посмотрел Пороша на пакет с книгами. Был там «Дым» Тургенева, «Мои университеты» Горького, «Поднятая целина» Шолохова и, к удивлению Пороши, сухой институтский учебник по двигателям внутреннего сгорания.
— Дымком хочет взять! — потряс Пороша «Дымом» Тургенева. И вдруг напустился на Яшу: — Чего стоишь? Вези, коли взял, не подводи человека!
В этот вечер Пороша не вышел на улицу — не в лес ли подался? — и без его разговорчивой гармоники в селе все притихло. Собрались девушки, перекинулись несколькими словечками, и прошел у них весенний вечер, как зимние посиделки за прялкой: без песен, без танцев, без той залихватской метелицы, которую умеет заводить Павел Пороша, скучноватый в жизни, но до чего же увлекательный при гармонике!
Но в лесу его тоже не было. Он постоял неподалеку от куреня, а подойти не решился — может, постеснялся старого Евсея, а может, прогневался на Зою и пошел прочь.
На Вдовьем болоте было тихо и таинственно. Правда ли, что Замысловичи собираются его сушить? Если это начнется, то Бурчак ежедневно будет рядом с Зоей, и тогда Пороше сюда хоть не показывайся. «Но почему бы и нам не взяться за это болото вместе с Замысловичами?» — размышлял Пороша.
Болото тем временем погружалось в сумерки, словно хотело скрыть какие-то свои вековые тайны…
Трубка погасла, но дед Евсей все еще попыхивал ею. Он сидел на подгнившем пеньке, с которого давно облупилась кора, свободной рукой отковыривал гнилушки и растирал их в порошок. Он казался Зое еще сильным и молодым. Особенно красила его зеленая безрукавка, которую раньше он надевал по праздникам, а теперь, в угоду Зое, стал и в будни носить — пусть люди видят, какой исправный у нее дед! Серая смушковая шапка лихо сидела на голове и тоже убавляла деду добрый десяток лет. Может, потому, что шапка его молодила, а может, просто по привычке старик носил ее круглый год, только зимой натягивал на самые уши, а в летний зной сбивал набекрень. Поблекшее лицо, густо обросшее бородою, иногда становилось строгим, даже сердитым, в зависимости от настроения, но никогда не утрачивало той доброжелательной искренности, которая смолоду теплилась в улыбчивых дедовых глазах. Когда он разговаривал, на лице его убавлялось морщин, а глаза смотрели в сторону, будто деду было безразлично, слушают его или нет. Однако он умел в нужный момент поглядеть вот как сейчас: глянул на Зою и часто-часто запыхтел трубкой. Это означало, что дед доволен. Зоя сидела против него на перевернутом выдолбленном корытце, из которого поила молоком самых маленьких телят, любовалась божьей коровкой с белыми пятнышками на крылышках, — та робко выползала из травы и, взобравшись на дедову штанину, словно тоже слушала, как произошло Вдовье болото.