— Не мешай мне, Елена. Я в Болгарии не была. А тут иду как-то по Тверскому и — обомлела: это же мой Толик! А рядом с ним такая, прости господи, тумба на двух подставках. И он тащит ее и пыхтит. И пыхтит и гордится. Да-а, братцы-кролики, такие делишки, — она сказала это с какой-то внезапной решимостью и сразу раскурила сигарету, и вдруг выкатила глаза. Они налились злостью, отчаяньем — два больших синих блюдца, два озерца, — еще миг, секунда, движение — и разлетятся блюдца в разные стороны. Так и есть:
— Нет, я не могу! Завяжите глаза мне, закутайте! Я хотела их угробить, товарищи!.. А что?! Мое сердце — не железо, не дерево. Почему замолчали? Не нравится?.. А я подошла и всадила ей по щеке!
— А чем всадила-то? — спросила Феша испуганно.
— А вот этой рукой. Вот этой, Фешечка, но только в перчатке. Фу, черт! Вспоминать неохота, даже глаза заело, противно. А та заорала: «Милиция!» Ну я тогда и совсем. Нет, увольте меня, не могу.
— Нинка! На самом интересном-то…
— Ладно, Елена, только ради тебя… — Она глубоко затянулась и почему-то посмотрела внимательно на меня. Потом перевела взгляд на директора. Он сразу потупился, забарабанил пальцами по столу… Через секунду она заговорила опять:
— Я тогда еще подошла и по другой ей щеке…
— Ну, Нинка! Я уж тебя боюсь, — засмеялась нервно Елена Прекрасная.
— Бойся, бойся. Я и Толику смазала. А что делать? Вот вы бы что? — Она снова на меня посмотрела. — А я постояла за женскую честь.
— Молодец, Нина! — сказал Олег. — Вот за это нам положено выпить, а потом закусить.
— А меня отпустите… — взмолился директор. — Меня уж дома потеряли, а на улице ночь.
— Пусть в морг позвонят, — усмехнулась Нина Сергеевна и капризно вздернула плечи. Потом лицо ее просветлело, она что-то придумала:
— Ладно, идите, но только с условием…
— С каким? — испугался директор.
— А приведите завтра вашего Адика. Он что у вас — холостой?
— Конечно, конечно… — затараторил директор и поспешил к двери. За ним еще кто-то вышел, не помню. Просто этих людей я не знал, а Олег меня не знакомил.
Теперь в комнате стало просторно — и сразу включили магнитофон. Зазвучал вальс, печальный и нежный. Старинный. Я слушал эти звуки, затих, а в голове что-то медленно колыхалось из прошлого. Что-то свертывалось в слабый клубочек, потом снова развертывалось. И вдруг я вспомнил, как этот вальс играл мой Ленька Шабуров. Он жил тогда прямо через дорогу, и мы вместе дружили и купались, рыбачили. А потом он от нас уехал. И я вспомнил, как шла по Заборке машина, как в кузове сидел с отцом Ленька, как на коленях стояла гармошка. За спиной у них громоздились какие-то мешки и кровати, а Ленька смотрел на дома, на заборы и перебирал легонько басы. Нет, это было невыносимо. Его провожала вся наша школа, и он сидел такой грустный, точно его хоронили. И вот поехала, заворчала машина. Она даже не поехала, а точно пошла пешком. А Ленька сидел в кузове и растягивал хромку. А глаза его кричали нам: прощайте, прощайте… И вот теперь опять звучал этот вальс, но уже не Ленькины глаза, а мои глаза кричали кому-то: прощайте, прощайте…