И мы-таки углядели посреди поляны принюхивающегося к чему-то сатира. Я увидел, как рука Джорджа опустилась на рукоять висевшего у него на поясе пистолета с усыпляющими зарядами. Схватив его за плечо, я перехватил его взгляд и покачал головой. Он пожал плечами, кивнул и убрал руку с пистолета.
Вытащив из-за пояса выпрошенную мной у Ясона пастушью свирель и сделав остальным знак пригнуться и оставаться на месте, я проделал еще несколько шагов вперед и поднес сирингу к губам.
Первые звуки были, скорее, для пробы. Я уже забыл, когда в последний раз брал свирель в руки.
Сатир навострил уши и огляделся по сторонам. Он сделал несколько быстрых движений в трех разных направлениях, словно застигнутая врасплох белка, не знающая, на какое дерево удирать.
А затем он замер, дрожа, когда я поймал старую мелодию и начал сплетать из нее узоры в воздухе. Я продолжал играть, вспоминая и вспоминая свирели, мелодии — и горькие, и сладкие — и пьянящие мотивы, которые я на самом деле знал всегда. Все вернулось на круги своя, в один миг, когда я стоял там, играя для этого паренька в мохнатых легинах.
Перебирая пальцами лады и регулируя ток воздуха, я думал, что эти нежные рулады, эти тернии звуков могут по-настоящему передать только свирели. Я не могу играть в городах, но внезапно я вновь стал собой, и увидел новые лица среди листьев, и услышал цокот копыт.
Я не спеша двинулся вперед.
Словно во сне, я сознавал, что стою, прислонившись спиной к дереву, а они обступают меня со всех сторон. Они переминались с копыта на копыто, ни на миг не оставаясь недвижимыми, а я играл для них так, как столь часто наигрывал прежде, много лет тому назад, не зная, действительно ли они те же, кто слушал меня тогда, да по-настоящему и не интересуясь этим. Они скакали вокруг меня и радостно смеялись, обнажая белые-пребелые зубы, а глаза их так и сверкали, и они кружились, бодая рожками воздух, высоко вскидывая козлиные ноги, пригибаясь к самой земле, подпрыгивая ввысь и топая о землю.
Я остановился и опустил свирель.
Из этих диких темных глаз на меня взирал нечеловеческий разум, когда они все застыли, как статуи, и просто стояли там, вглядываясь в меня.
Я снова медленно поднес свирель к губам. На этот раз я заиграл последнюю из когда-либо сочиненных мною песен. Я ведь так хорошо ее помнил. Эту песнь, похожую на погребальную, я сыграл в ту ночь, когда решил, что Карагиозис должен умереть.
Я понял ошибочность самой идеи Возвращения. Они не вернутся, не вернутся никогда. Земля умрет. Я спустился в Сады и сыграл эту последнюю мелодию, которой научился у ветра, а может, даже, и у звезд. На следующий день большой огнеход Карагиозиса разлетелся от взрыва на мелкие кусочки в бухте Пирея.