Почти сразу по приходу шведской армии в Могилев какой-то царский шпион распространил листовки — «прелестные листы», на немецком языке, призывающие, особенно немцев, переходить на сторону Петра. В листовках расписывались предстоящие ужасы и отсутствие провианта и денег в казне Карла. Многие немцы клюнули на эту пропаганду.
— Какая подлая чушь! — в гневе бросил Карл, прочитав листовку и разорвав ее в клочья.
— Но в эту чушь, мой король, верят немцы! — возразил Магнус Стенбок.
— Писарь! Пиши! — не оборачиваясь на писарчука, приказал Карл и, заложив руки за спину, быстро продиктовал:
— Немцы! Идите и дальше с нами. Мы наняли вас за вашу доблесть и даем вам хорошие за то деньги. Будем и впредь платить за продолжение марша на нашей стороне. Помните о том, что московские солдаты ваших сородичей-немцев убивали как врагов. Это все!
Карл схватил исписанный лист, быстро перечитал, подписал гусиным пером и сунул в руку Стенбока:
— Вот! Отнесите, генерал, это в Могилевскую типографию, пусть распечатают и раздадут всем немцам, да и не только немцам…
Беспокойство Карлу доставляли не только больные и «прелестные листы», но и татары с калмыками. Эти бандиты нападали и на косарей, что косили сено за стенами города, и угоняли коней.
— Шельмы, татары московские, — качал головой Карл, отдавая приказ, чтобы косари без охраны отряда мушкетеров за пределы города не выходили.
Двадцатипятилетний король Швеции вызывал огромный интерес у жителей Могилева, и где бы ни появлялся Карл, тут же собиралась толпа людей, стремящаяся приобщиться к истории.
— Он какой-то молодой занадто! — шептались в толпе, глядя, как по рынку прогуливается Карл, в своем неизменном синем мундире, в больших, не по размеру ботфортах и как всегда с треуголкой под мышкой, пусть даже накрапывал дождик. Его конопатое лицо и впрямь выглядело моложе двадцати пяти лет.
— Верно, молодой. И оспой, видать, переболел, — шептали другие, принимая издалека за оспу бледные рыжие веснушки монарха…
Ну а Карл красовался перед горожанами тем, что заслышав, как бьют шведские пушки по противоположному берегу, где окопались татарские и калмыцкие отделы московского войска, возвышаясь посреди рыночной площади, картинно обозревал в подзорную трубу неприятельские позиции и, глядя как по ним метко ложатся ядра шведских канониров, смеясь, говорил по-русски:
— Шельми! Татари московския!
Однажды после обеденной службы по мощеным улицам Могилева прогрохотал колесами странный экипаж: крытая черная карета с занавешенными окнами в сопровождении рослых солдат-драгун. От обычных драгун эти широкоплечие солдаты с обветренными суровыми лицами отличались и ростом, и своими конями: отборными здоровенными скакунами вороной масти. В руках этих молодцев драгунские короткие мушкеты казались игрушечными. Помимо мушкетов на их седлах крепилось по две кобуры для пистолетов с каждого бока, на бедре болтались сабли и кинжалы.