– Глебушка! – зычно вскричал Виталий, ринувшись на пришельца. – Глебушка Кочубей! Разбойник! Штукарь! Какими судьбами?
Мужчины обнялись.
– Пошли посидим в «Сове»! Расскажешь!
И они отправились в «Белую сову», которая по ночам радовала завсегдатаев и ценителей прекрасного стриптизом, а днем была обычным рестораном с разумными ценами.
– Ну, рассказывай, Глебыч! Где ты? Слух был, что в берлинском «Бурлеске». На побывку домой? В родные пенаты потянуло? Надолго? – Виталий засыпал друга вопросами.
– Был в «Бурлеске», да… Клоунада, буффонада… Все было. Было, и прошло. Знаешь, Виталя, все приедается в конце концов. Надоело гаерствовать, надоело фиглярствовать. Хочется для души. Старость, видать. – Голос у него был приятного теплого тембра и слегка сиплый.
– Время собирать камни?
– Наверное. Как ты, Виталя? Нинка писала, у тебя свой театр… Вы с ней… все?
– Все, Глебыч. Давно уже. Сам знаешь, любовь приходит и уходит. Сам сказал, все приедается – любимые женщины в том числе. Театр свой, неплохой коллектив, работает на энтузиазме, зарплаты просто смешные. В драме еще туда-сюда, а у нас в Молодежном нищета. Спасаемся корпоративами. Ну да ладно, еще не вечер. За нас!
– Я вообще-то не пью, – сообщил Глеб. – В завязке.
– Как это не пьешь? – удивился Вербицкий. – Здоровье?
– Здоровье. Чуть не подох, квасил по-черному, пока галюники не начались. Едва вытащили… Решил – все!
– А мы по чуть-чуть, за встречу! Хотя лично я считаю, что недопой хуже перепоя. Глебыч, ты же знаешь, у нас без этого нельзя… Каждый день на пределе. Поехали! Непьющий артист – такой же стилистический нонсенс, как непьющий сапожник.
Глеб нерешительно взял рюмку, отпил. Вербицкий глотнул как удав, шумно втянул в себя воздух.
– Аж слезу вышибает! – сказал с удовольствием, откусывая от куска хлеба. – Я сегодня с утречка уже принял – у костюмерши дочка родила. Без мужа, в семье одни бабы. Хотя по теперешним временам, может, оно и лучше – мужик теперича хлипкий пошел, да и не прокормишь. И новорожденный – тоже девчонка. Господи, как я тебе рад, Глебыч! Ты молодец, что вернулся к корням, так сказать! Всех растеряли, забурели, заматерели, все по барабану. Фиглярство, говоришь? Театр – фиглярство и есть. Есть высокое, есть ниже плинтуса, а все едино – фиглярство. Проживаешь чужие жизни… Говоришь чужие слова… И самое гнусное, Глебыч, что привыкаешь и в жизни фиглярствовать, все на публику, даже когда один и дверь закрыта. Даже ночью с бабой, пардон, – как на сцене. Уже и не знаешь, кто ты есть на самом деле, уже не цельная личность, а… фигляр! Вечно примеряешь на себя разношенный кафтан, зипун какой-нибудь засаленный, который до тебя надевали сотни… – В словах его была горечь, то ли настоящая, то ли напускная. – Ты с кем, Глебыч? Женат?