И снова не нашел майор Чужак ничего, кроме прилипшего этого «чё?»
– Ничё! – грозно рявкнул свинорылый. – «Der Mohr hat seine Schuldigkeit getan, der Mohr kann gehen»[27], – не эти ли слова бессмертного Шиллера вспомнились тебе, брат Фома?
– Да, брат Лука, ты, как всегда, угадываешь мои мысли. Беш?
– Беш! Анабузык! – отозвался свинорылый.
Ах, не понимал Чужак ни тарабарщины ихней и ведать не ведал ни о каком Шиллере-шмыллере с его словечками на фашистском языке, лишь одно понимал сейчас все яснее и яснее: ежели ничего не придумать – то кокнут, вот прямо сейчас всенепременно кокнут. Решат побыстрее, чем на заседании ОСО![28] Ну, жилка-жилушка, ну вытянь, заветная, хоть в последний разик!
Нашептывал он это себе беззвучно, ежась в комок, седьмым потом исходил и все нашептывал.
И снова, снова не подвела, родимая! Вот оно, слово! В нем – спасение! И родилось оно, это слово, вовсе не из головы, а откуда-то из воздуха.
Ну да, конечно! Вот оно, в воздухе витает! Тот самый запах! Тот, что шел от письма, что давал ему потрогать благодетель (тьфу ты! какой благодетель?! вражина лютая!), – ну да как ты его не зови, а ведь он, он записочку ту дал! И пахла она, эта записочка…
Да ведь точно же! Тот самый запах! Вот он, где-то совсем рядышком!
Еще раза два втянул майор Чужак этот запах обеими ноздрями, боясь попасть впросак, и наконец произнес это слово:
– Призрак!
Все взоры устремились на него. И он почувствовал: похоже, все-таки не кокнут.
По крайней мере, сейчас – не кокнут!
Глава 22
Сов. секретно (продолжение)
Запах засранца Кольки Ежова, как казалось Лаврентию Павловичу, еще не выветрился из кабинета. Какую там табличку придумал майор Чужак ему, Кольке, на шею? Коротко, без выкрутасов: «Я – говно!» Хорошая табличка, тут не убавить, не прибавить. Надо бы Чужака этого до старшего майора в звании повысить, пожалуй, заслуживает.
Где он, кстати?
Лаврентий Павлович позвонил по внутреннему – справиться. Оказалось, уже второй день как на секретном задании. Тут почему-то заскребло на душе у наркома госбезопасности: задание-то у майора было больно щекотливое и обернуться могло шут знает чем.
Чтобы отвлечься от этих зыбких мыслей, народный комиссар припомнил о приятном: как нынешней ночью кутили с Кобой на Ближней даче. Поначалу все как обычно: ну, посадили Стаску Микояна задницей на кремовый торт, ну, сыграл Клим Ворошилов на гармошке, а Микита Хрущ привычно пустился плясать гопачка, что особенно Кобе нравилось, ну, Молотову, Каменной Заднице, как его еще Ильич в свое время прозвал, под эту самую задницу каменную заливного осетра подложили, ну, Кагановичу насрали в фетровую шляпу – в общем, вроде все весело было, но как-то без особых затей. Скучновато, пожалуй, даже. Несмотря на выпитое «Киндзмараули», Коба был неулыбчив и задумчив. Тут-то он, Лаврентий, и сообщил про табличку у Кольки Ежова на груди. Думал вождя развеселить, а вот ответа такого никак не ожидал.