И вдруг – новый, совершенно немыслимый изворот жизни: внезапно его где-то находит Домбровский. Незадолго до того скончался один из судей Тайного Суда, и оказалось, что судьей этим был не кто иной, как тот самый бывший офицер, который, согрешив по молодости, стал причиной появления Борщова на свет. Так, по незыблемому для Суда праву происхождения, Борщов занял его место, и потаенные мечты несчастного молодого человека нежданно-негаданно смогли вдруг воплотиться в явь. Пришлось, правда, немало учиться, но тут уж Борщов приложил усилия и вполне грамотно выступал на процессах. Явь того стоила!
– Эх, себе б такую комнатенку! – проговорил он мечтательно.
Викентий опять взглянул на него сурово, а Васильцев представил себе эту залу с бордельными розовыми шторами, с амурчиками на потолке, заставленную ширмочками, и едва сдержал улыбку.
– А вы почему здесь? – спросил он. – Тоже случилось что-нибудь?
– Да как сказать… – Борщов потер шишку на голове, еще более увеличившуюся в размере. – Георгий же Теодорович велел, чтоб ему обо всем странном сразу докладывали, а со мной как раз хреновина такая… Нынче после заседания только в квартиру зашел – сразу учуял: что-то неладное. Буквально носом учуял: помойкой в доме воняло.
– Помойкой? – Юрий насторожился.
– Ну да! Хоть святых выноси! А у меня в доме всегда чистенько все, вы ж знаете. Значит, получается, вонючка какая-то у меня в хате побывала.
– И что, – нахмурился Викентий, – пропало что ценное?
– Да пропало-то – тьфу! Колбаски ливерной двести грамм купил для кота, для Прохора, держал за окном, – вот она-то как раз и пропала. Еще квашеной капусты было полбанки; ну да ладно, капуста – хрен бы с ней, а вот насчет колбасы… Не столько ее, сколько Прохора жаль, орет небось теперь котяра без ужина. Он у меня знаешь какой! Аллергией, между прочим, страдает, вполне как человек. Только аллергия у него странная – на динамит. Учует хоть граммулечку – сразу его, болезного, перекручивает всего. Однажды, когда одни гады подорвать меня хотели, он, Прохор, мне этим жизнь спас. Он у меня…
– Ладно, – перебил его Викентий, – про кота расскажешь потом. Больше ничего не пропало? Хорошо посмотрел?
– А как же! То-то и оно, что ничегошеньки! Скорее прибыло. Вот это… – Он положил на стол грязный, неряшливо выдранный из тетрадки листок, тоже с помойным запахом, на котором, видимо, разделывали селедку прежде чем использовать его для письма.
Написано на нем корявым почерком, буквами, расплывающимися на сальных пятнах, было вот что:
Ты теперя, Ефрем Борщов, у нас богатенький, а мы народец бедный, так что не взыщи. По бедности вот колбаской твоей поживились и капусткой.