Через весь Подол, от Покровской до Кирилловского монастыря, тянулись подводы с еврейским добром – перевернутые рояли с растопыренными ножками, скатанные ковры, баулы, – останься, Франечка, – соседка Паша, вечно пьяненькая, с лицом мятым, будто небрежно слепленным из теста, с выступающими красными щечками и сизой картошечкой носа, жуя складчатым ртом, – останься, Франя, куды ж ты с дитем, в дорогу? А я вас схороню в подвале, а то девчонку оставь, а сама езжай, кто на дите малое покажет, а, Франя?
Франя с сомнением выслушивала Пашины увещевания – всем Паша хороша, да можно ли положиться на обещания маленькой пьянчужки?
Летела через мост, добрые люди сказали – беги, Франя, беги, там твой Ося, три дня стоят, – обмотала голову платком, дочку в тряпки, в карман сухарь, девочка сосредоточенно посасывала его, поглядывая из-за материнского плеча антрацитовыми глазами.
Встреча оказалась не последней, поезд, в котором ехали Франя с дочкой, вздрогнув суставами и сочленениями, тяжко пыхтя и вздыхая, издав простуженный трубный звук, замер, прижав нос к стеклу, только и различила несколько полустертых букв: «…ичи». Беличи? Хомичи? Родичи?
За мутным окном проплыли и остановились деревья, и старушки с корзинками в ногах, и несколько истомленных ожиданием серых фигур, и пестрое цыганское семейство, Франя сунула ноги в боты, схватила чайник, – кипятку, кипятку, – прошелестело из-за угла, старый Мозес закашлялся, кутая серое горло, – натолкнувшись с разбегу на чье-то усатое лицо, ухмыляющееся, в оспинах, вскрикнула, дребезжа чайником, через пути, перескакивая через лужи, – состав, идущий в другую сторону, молодые лица, обветренные, зубастые, военная форма, окрики: куда бежишь, девочка? давай к нам – погреться…
Сердито отвернувшись, но все же кокетливо поправив выбившуюся из-под платка прядку – чистый шелк, Франечка, чистый шелк – гребешок легко проходил сквозь тонкие волосы, темно-русые, а в Оськиных пальцах и вовсе золотые, потрескивающие, освобожденные от гребней и невидимок, – у состава трое военных – а скажите, хлопчики, – да так и застыла с чайником в руке – знакомая улыбка со вздернутой верхней губой над ровным рядом зубов, вот тут уж точно – в последний раз уткнулась ртом и носом куда-то в ямку между голубеющей колючей скулой и ключицей.
***
После трех лет скитаний город оказался невыразимо прекрасным и страшным – черные провалы окон, грязно-желтые стены, могильная сырость подвалов, и опустевший дом, и кинувшаяся ей в ноги нетрезвая Паша, – а ваших всех, Франечка, всех, там они, в Яме? – и чужие лица, вместо старой Эльки, скандальной Фаины и протезиста Шульмана, вместо Давида-большого и Давидика-маленького, чужие люди – Пашина племянница с мужем и детьми, за столом, накрытом их скатертью, тяжелой, льняной, и часы c кукушкой в прихожей, и плетеное кресло, а запах незнакомый – густого супа с пшеном и кислого хлеба, – Франя опустила девочку на пол, в крайней комнате никого, семеня и виновато улыбаясь, Паша провела в дальнюю комнату без окон – там, и вправду, кровать была и картинка, криво висящая на гвозде, а в углу – серая кошка, худая, со свалявшейся шерсткой, выгнула спинку, но уже через минуту сладостно заурчала под детской ладонью.