Женщина ночи не отпускает меня. Тело её покрыто щупальцами, – они ласкают, укачивают, вбирают в себя, – у неё смех сытой кошки, тревожный и чарующий. Смеясь и играя, мы перекатываемся по топчану. Вином я смазываю её соски, и она поит меня, покачивая на круглых коленях. Призрак белоголовой мадонны с младенцем там, на обочине дороги, за лимонным деревом и свалкой, тревожит и смущает. Она протягивает руки и бормочет что-то несуразное на славянском наречии, таком диком в этих краях, – пить, пить, шепчет она, – её ноги в язвах и рубцах, а сосцы растянуты как у кормящей суки, – пить, – просит она без звука, одним шелестом губ, – завидев мужчину, она кладёт дитя на землю и привычно прогибается в пояснице. У женщины ночи терпкий вкус и изнуряющее чрево. Еще несколько мгновений она будет мучить и услаждать меня, под заунывные и вязкие песнопения Умм Культум и причитания сумашедшей старухи из дома напротив.
Это был невысокого роста господин весьма средних лет.
Мы с сыном заприметили его давно. Смотри, – ехидно подметил наблюдательный отрок, – старички западают на тебя, – кажется, точно такого я видел на остановке 98-го автобуса в Бней-Браке.
Мне тоже так показалось.
Эти внимательные глаза с витыми ресницами я видела не раз. В Бней-Браке, Петах-Тикве, Цфате и даже Иерусалиме.
Поравнявшись со мной, господин заинтересованно выдохнул, – простите, мы с вами где-то встречались? (Во Владимирском централе) – хрипло расхохоталась я, – о, где же, где, – дом кино? Филармония? – с придыханием вопрошал общительный незнакомец, лаская меня увлажнившимся взором.
Уже покачиваясь на подушках из кожзаменителя в вагоне метро, мы бойко обменивались паролями и явками.
Конечно же, я помнила его, – впервые мы повстречались в Толедо в 1389…году.
Звали его Элиягу бен Моше. И был он, как, впрочем, как и сегодня, переплётчиком при синагоге Ибн Шошана, ещё до того, как стала она католическим храмом.
Следы его затерялись после кровавых погромов 1391 года.
Вторая наша встреча произошла, если мне не изменяет память, в 1801 году, в юго-восточной Польше, в местечке Миньковцы, где Йосеф и его сын Моше трудились в первой еврейской типографии типографа Иехезкеля.
Всё последующее перемешалось в моих воспоминаниях, – чем ближе, тем спутанней, – маленький настройщик музыкальных инструментов, – немолодой уже, с астматическим блеском в глазах, – бойкий меняла на углу Дизенгоф, пожилой скрипичный мастер, страдающий одышкой…
Грузный мужчина, замыкающий скорбную очередь, – последний, кого увидела я перед входом в уродливое серое здание, пожирающее медленно ползущую ленту, – сквозь животный ужас пробивалось это извечное, из-под полуопущенных век, понимание, – нет, не смирение ведомого на убой, а, если хотите, осознание миссии, – жертвенность, – беги, – глаза его оставались все так же скорбно недвижны на бледном лице, а губы прятались в зарослях жестких волос, но я скорее увидела, чем услыхала, – этот едва заметный кивок в сторону…