– Берта, – вопит она истошно, – Берта, ты видишь, Берта? Что ты молчишь?
Берта молчит – молчит, потому что об этом не принято говорить в почтенном доме.
О ценах на рынке – пожалуйста, о родовых травмах и молокоотсосах – сколько угодно, о том, чем и как кормить мужчин, сколько каленой гречки и укропа полагается есть кормящей матери…
О средствах от недержания, от запора, поноса, золотухи и сухотки.
И только об одном. О главном.
Об этом не принято не только говорить, но даже думать.
Берта и Моисей не спят вместе – то есть они спят, укрываются одним одеялом и вдыхают один и тот же воздух, вдыхают и выдыхают, вдыхают и выдыхают, но…
Берта и Моисей спят, будто дети, обнявшись крепко, они видят разнообразные сны и утром, смеясь, рассказывают друг другу небылицы, и все бы хорошо – но от дружбы, даже самой крепкой, между мужчиной и женщиной не бывает детей.
Горе мне, – сипит Ева, – за что мне такое наказание, позор на мою голову, – она принимается раскачиваться, посыпая себя воображаемым пеплом, ударяя по тугим щекам и выдергивая пружинки жестких волос.
От дружбы не бывает детей. Эти двое сидят за столом и улыбаются, как дураки, а по субботам гуляют в парке и катаются на карусели.
Карусель, – пышет гневом Ева, – та еще карусель.
Карусель – это когда мужчина знает свое мужское, а женщина – женское.
Где та тайна, которая швыряет мужчину и женщину в объятия друг друга? Где таинственный механизм, священная печать, которая скрепляет и благословляет ежедневное нахождение в одном помещении, все эти зимние и летние ночи, из которых складываются недели, месяцы и годы? Где они?
– Дайте мне внука – или внучку, – стонет она, – вчера я видела во сне деда Ашера, он вышел из могилы и спросил, спросил меня, Еву, так и сказал: разве Тот, чье имя не принято тревожить понапрасну, не обязал нас выполнять главную заповедь?
Разве дано видеть нам, как рождаются и совокупляются голуби? Разве дано познать, из чего зарождается рассвет, из какой тьмы проступает бледная полоска света?
– Обними меня, – просит Берта и поворачивается на левый бок, и руку его укладывает в ложбине между правой и левой грудью.
Таинственный бархат ночи окутывает дом, но аисты пролетают мимо. Они пролетают один за другим, но сны Моисея остаются праведными и безгрешными. Если и вырывается из Бертиной груди вздох, то это вздох смирения перед немой женской долей.
Догадывался ли Моисей о том, что за чертой их городка есть другие города и другие страны, и живет в них множество всякого люду – в городах эти женщины нарядны и тонки в кости, они ходят в рестораны и пьют маленькими деликатными глотками, отставляя мизинчик в сторону, и женское естество их искусно замаскировано в элегантные туалеты, затянуто корсетами.