Марджори. Она так переменилась. Утратила ли способность здраво мыслить или, напротив, только теперь приобрела — не знаю, то-то и беда, только она так мило ведет себя со мной. Доченькой называет, и с такой гордостью. Никогда она раньше не говорила мне таких слов. Берет за руку, гладит. Ты ведь помнишь, она обычно дотронуться до себя не позволяла.
Хлоя. По-моему, это просветление, Марджори.
Марджори. Ну вот, а сестра говорит, после операций на мозге так часто бывает. Мне не вынести этого, Хлоя.
Хлоя. Должна вынести. У тебя нет выбора, Марджори.
Марджори. Ну почему. Можно бы, например, установить в палате съемочную аппаратуру и взглянуть на ситуацию как бы сквозь тусклый объектив, перефразируя Писание.
Хлоя. Но ты не сделаешь этого. В данном случае.
Марджори. Да, ты права. Спасибо тебе, Хлоя.
Марджори вешает трубку.
Хлоя гладит. Франсуазе она это не доверяет, поскольку та не способна отнестись к процессу с должным благоговением — не жалея труда и времени, отутюжить у рубашки воротничок, разгладить каждую складочку у манжеты. Кроме того, Хлое нравится гладить. Ей приятен запах влажного полотна, раскаленного утюга, опасный душок паленого в воздухе, растущая стопка аккуратно сложенного белья. Движения ее рук точны и размеренны.
Так спрыскивала и гладила в свое время Хлоина мать, Гвинет, а маленькая Хлоя наблюдала, едва доставая носом до гладильной доски.
Так же очарованно наблюдал, как гладит Гвинет, и мистер Ликок — заходил сзади, обнимал ее за талию, и рука у Гвинет мешкала, сбивалась с ритма, бережно ставила утюг на попа, ее плечи клонились назад, льнули к мужской груди, тело мягко смыкалось с его телом, голова поворачивалась, ложилась щекой ему на плечо движением, полным женственной покорности — что, сказать откровенно, хотя Гвинет ни разу не дано было повода о том догадаться, пленяло его в ней сильнее, нежели даже та выгода, какую ее труд приносил ему и его супруге (которой сроду не приводилось куда бы то ни было клонить голову в порыве женской слабости). Ибо не будем думать, что Гвинет, служанка, покоряла романтическое воображение мистера Ликока, хозяина, хотя бы на йоту меньше, чем он покорял ее воображение. Плачевность этой истории — в ее развязке, но никак не в завязке.
Хотя, может быть, нам стоит уже за то сказать спасибо, что над Хлоиной гладильной доской не торчит носик Имоджин. Имоджин сейчас в саду, мастерит с мальчиками в сарае планер из бальзовых реек, которому так и не суждено взлететь.
Оливер работает у себя в кабинете.
Франсуаза топает по кухне, наводя порядок.