Патрик Бейтс отвечает за зрелищное обслуживание[17]местной летной части. У священника повышается кровяное давление, и какое-то время за танцы, вист, праздники урожая, сбор макулатуры и металлолома и тому подобное в деревне отвечает тоже Патрик. Он как будто озадачен, что ему досталось такое занятие, а впрочем, оно, несомненно, предпочтительнее, чем быть, допустим, хвостовым стрелком, вроде тех, чьи останки регулярно вымывают шлангом из вернувшихся с задания самолетов. Не для того он, Патрик, так далеко пошел, едва начав жить, чтобы так унизительно кончить, о чем он и заявляет во всеуслышание в «Укромном уголке».
Не всякого будут после таких слов угощать выпивкой, но популярность и обаяние Патрика Бейтса безграничны.
Один Эдвин Сонгфорд, как ни странно, относится к нему в эти дни с недоверием, видит губительный оскал за белозубой улыбкой, чует паразитический душок конечного умысла, смутно прозревает в будущем опустошенность и распад. Да только кому в эти дни охота прислушиваться к суждениям Эдвина Сонгфорда? В мире столько перемен, в Эдвине Сонгфорде — никаких. Брюшко у Эдвина оттопырилось от пива, что ни вечер он с пеной у рта громит тех, кто вынашивает идеи социализма, бастует, нанимает на работу женщин, — он требует, чтобы махинации на черном рынке и половые извращения карались смертной казнью. Кто будет слушать, когда он излагает свои сомнения касательно Патрика? Разве что Эстер, да и то по необходимости.
Миссис Сонгфорд берет из рук Хлои чашку чаю.
— Спасибо тебе, милая. У меня страшная сухость в горле. Не проходит со дня концерта. Должно быть, перенапрягла связки. Эдвин, вероятно, совершенно прав — незачем выставлять себя на посмешище. Воистину не стоит труда. Да и горло меня тревожит. Моя мать умерла от мучительной болезни — она сперва поражает одно, а потом расползается повсюду. У нее перешла на горло. Отец требовал, чтобы мы каждый кусок пережевывали шестьдесят четыре раза, для сохранения слизистой желудка. Чудеснейший был человек, однако, как я теперь вижу, не без причуд в отношении еды. Говорить за едой нам воспрещалось строго-настрого. Мать, естественно, ничего не могла поделать, раз вышла замуж — терпи, но атмосфера в доме была безрадостная. Унывать никак нельзя, и я бодрюсь изо всех сил, не хочу стать такой же, как мама, а когда подумаешь, каково на фронте нашим бедным солдатикам, то видишь, что в сравнении с этим все твои горести — ничто.
Не последняя среди горестей Эстер — Грейс, бутон, для которого близится пора расцвета. В пол-одиннадцатого, когда мать уже в постели, а отец дотягивает последнюю кружку в «Розе и короне», Грейс крадется прочь из «Тополей». Она подстерегает Патрика, когда он выходит из общего бара. До ворот лагеря, в котором размещается летная часть, они с Патриком идут вдвоем.