И опять меня охватывает дрожь, как тогда на выходе из военного городка, когда мы ступали по маленьким воронкам, выбитым пулями «хейнкелей» в сухой земле. Ведь я очень ясно видел, как одна раскаленная струя прочертила песчаную дорожку у самого крыльца штабного домика. Совсем рядом с Цыбенко. В каком-нибудь метре от него, А сержант как будто этого и не заметил…
Где-то впереди слышен заливистый собачий лай. Или мне это почудилось? Я напрягаю слух. Нет, я не ошибся. В темноте лают собаки. Теперь уже не одна, а несколько. Я чувствую горький запах кизячного дыма и горелого овечьего сала. Что это? Одинокий пастушеский кош или…
Как вдруг невыносимо тяжелы стали карабин и перевязь с патронами! Я пошатываюсь. И нога, о которой я забыл, вдруг снова напоминает о себе жгучей болью. Скорей бы остановиться, присесть, сдернуть с нее пудовый сапог… И немножечко подремать, привалившись к чему-нибудь усталой спиной.
По сторонам дороги становится еще темнее. Будто сдвинулись молчаливые глыбы скал, сжали пространство, сжали ночь, задавили эхо и оставили только узкий проход вдаль, в неизвестность. И вдруг в этой темноте возникает окно. Маленькое окно с крестообразной рамой и с керосиновой семилинейной лампой на подоконнике. Желтый свет лампы широким веером лежит на траве и кажется ослепительным после долгого мрака дороги.
Колонна останавливается.
От хвоста к ее голове пробегает сержант, придерживая рукой прыгающий на боку приклад карабина.
Наконец-то Аушигер!!
— Таперича, хлопчики, сюда слухайте.
Мы сидим на перевернутых касках и смотрим на Цыбенко, Сержант прохаживается перед нами, запустив большие пальцы рук под ремень гимнастерки. Это его любимая поза. Видимо, так ему легче разговаривать с нами. Мы уже заметили, что если руки у него свободны, то он теряется, все время похлопывает ладонями по карманам или поправляет пилотку и даже говорить начинает нескладно, спотыкаясь на каждом слове. Но как только руки находят свое привычное место, сержант снова обретает себя.
— Таперича, хлопчики, сюда слухайте. Командование приказало нам стоять здесь вместе с курсантами до особого распоряжения. То есть приписывают нас к здешнему гарнизону. Будемо учиться воевать. Ежели герман начнет наступать на Эльхоту, будемо драться. Вы в мене парубки що надо, и оружия у нас на цилу роту. От так.
«Будемо драться…» Удивительно просто все это у него. Если бы сейчас было мирное время и нужно было пилить дрова, он, наверное, тем же тоном сказал бы: «Будемо пилити дрова…»
— А сейчас, хлопчики… — Он тычет пальцем в сидящих ближе к нему. — От ты… ты… ты… ну и ще ты, пийдете со мной за сухим пайком. Щоб добре воевать, треба добре и кушать. У солдата такий закон; ремень потеряй, обувку потеряй, шинелку потеряй, усе можешь потерять, кроме винтовки и ложки, Без винтовки и ложки немае солдата. Розумиете?