— Дед, — обратилась я к Иннокентию Игнатьевичу, боясь перепутать его отчество, — дед, извини, но больше мы ничего сделать не можем. Как видишь, и у милиции бывает непруха.
— Да, я понимаю, — Иннокентий Игнатьевич быстро-быстро заморгал глазами, и по морщинистым щекам покатились слезы, — я понимаю. Гришу не вернешь. Я не хочу, чтобы другие безвинные люди страдали.
— Да этому Игорю только на пользу такое испытание, — отмахнулась я, — да и люди перестанут травить его слухами. Ведь вся семья страдала от облыжных обвинений. Теперь он чист перед народом. Кто сможет сказать, что Игорь виноват? Никто! Наша работа оказалась полезной в этой части. Дед, успокойся. Ну, сходи в монастырь, помолись. Не трави душу из-за Гриши. Это ведь трасса, кто угодно мог мчаться на бешеной скорости. Сейчас время ушло, установить невозможно. Это — вечный «глухарь», надо смириться с этим.
— Дочка, да как смириться-то? Спать не могу, есть не могу. Жить не могу.
Иннокентий Игнатьевич закрыл лицо руками.
— Надо жить, дед, надо. Не греши перед богом. Еще жалобы писать будешь?
— Нет, дочка, больше не буду. И министру своему скажи, что больше не буду писать жалобы.
— А, — засмеялась я, взглянув на Линчука, — министр, он — высоко и далеко, в Москве. Иннокентий Игнатьевич, — наконец-то мне удалось выговорить отчество с первого раза, — если будет невмоготу, пишите хоть в Организацию Объединенных Наций. Вот вам мой телефон, звоните или сразу приезжайте в управление. Только не мучайте себя. Вы и так сделали все, что могли.
В машине мы ехали молча, тихо ненавидя друг друга. Линчук пытался спать. Он удобно устроился на заднем сиденье. Гаишник (второй был отправлен в Питер в день прибытия) тоже молчал, злясь на нас с Мишей, на погоду, на убогую зарплату и вообще на жизнь.
Я молчала. Я испытывала комплекс вины перед Игорем и Иннокентием Игнатьевичем. Закрыв глаза, я занялась подсчетом своих земных грехов. Вот и прибавила себе еще два греха, вовек их не замолить, по крайней мере в этой жизни. Грехи повиснут на мне, как медали. Грехи вместо награды! Ужаснувшись от количества обиженных мною людей, я покраснела и разозлилась. В моем далеко не невинном возрасте я не утратила способности краснеть, особенно при воспоминании о грехах, как явных, так и мнимых.
Пришлось выстраивать другую схему житейских отношений — к примеру, я спасла Игоря от ложных обвинений, а Иннокентию Игнатьевичу придала мужества в его горе. Грехи сразу утратили остроту, в таком восприятии они выглядели не грехами, а чем-то иным, вроде спасения душ утопающих.