– Папа, папа… Вставай… Я должен тебе объяснить… Папа!
Отец открывает глаза, отводит руку, за которую Робер только что тряс его, и приподнимается на локте. Заспанные, подернутые слезой глаза его с тупым изумлением глядят из-под насупленных бровей.
– Папа, ты должен выслушать меня. Послушай!
Отец кивает, потом рыгает так, что все его тело трясется.
– Который час? – спрашивает он.
– Не знаю.
Взгляд отца обращается к окну.
– Ты что, уходишь?
– Нет, я как раз вернулся. Еще не поздно, папа. Может, часов девять.
– Девять часов… Уже девять вечера…
Отец явно ничего не соображает. Он переводит бессмысленный взгляд с Робера на закрытое окно, потом опять плюхается на постель, закрывает глаза и бурчит:
– Да погаси ты эту лампу.
– Папа, послушай меня!
– Ты мне надоел… Как ты мне надоел! Говорю тебе… Склонившись над отцом, Робер трясет его за плечо. Тот пытается разлепить веки, но ему больно смотреть на свет.
Он бормочет:
– Ну что ты.., ко мне пристаешь.., чертов дурак…
– Папа, вставай, так нужно… Ты должен пойти со мной. Они там глупостей наделают… Это очень важно. Там ведь Кристоф, Кристоф Жирар и Серж Дюпюи… Нужно туда пойти, папа!
Раскрыв глаза, отец орет:
– Отвяжись от меня со своими приятелями, слышишь, ты? Отправляйся спать и оставь меня в покое!
Голова его вновь падает на подушку, он продолжает бормотать:
– Как ты мне надоел… Как мне все надоели… Господи, как хочется пить, ну как пить-то хочется… Принеси стакан…
Он что-то неразборчиво бормочет, отворачивается к стене, поджав ноги и уткнувшись головой в подушку.
Робер глядит на широкую спину отца, мерно вздымающуюся во сне. Вельветовые брюки папаши Пайо порваны на левом бедре, сквозь прореху виднеется белая кожа, заросшая черной шерстью. Брюки эти почти такого же цвета, как те, что висят в коридоре на вешалке – как камень в карьере.
Повесив голову Робер медленно отходит от кровати. Гасит свет. Выходит в прихожую, едва освещенную лампой из его комнаты.
Там он останавливается. Странное ощущение поднимается из глубины его существа и растет, крепнет… Робер пытается бороться с собой, но рыданье уже сотрясает его грудь, и по щекам катятся слезы.
Плакал он недолго. Рыданье сдавило ему горло, сотрясая все тело. Потом Робер закрыл глаза, несколько раз глубоко вздохнул и вернулся в свою комнату.
Ощущение пустоты отступило. Наоборот, теперь в голове теснились мысли, – смутные, перескакивающие с одного на другого.
Робер подошел к кровати, постоял, вернулся к двери, снова вышел на середину комнаты и огляделся. Взгляд его то и дело возвращался к фотографии матери. Потом он посмотрел на вырезку с велосипедами, на распятие, украшенное веточкой.