Донеслось протяжное «ура» — войско встречало царя.
Иван въехал через раствор — и тут же взвились знамена: в самом центре тяжело заколыхалось большое царское знамя с нерукотворным Спасом, рядом с ним— удельное знамя князя Владимира с Иисусом Навином, останавливающим солнце… Затрепетали казацкие бунчуки, поднятые на длинных пиках, воеводы обнажили мечи и сабли, громко заиграли сурны.
Иван медленно поехал вдоль строя. Позади него, придерживая разгоряченных коней, ехали воеводы. На первом месте — князь Владимир, в тяжелом шлеме с золоченым тульем и длинными, торчащими в стороны наушами, из-под которых свисала на плечи густая, мелкоколетчатая бармица — подшлемная кольчужка, защищающая шею, тяжелое зерцало >8 отблескивало золотом… На князе был парчовый кафтан, подбитый куньим мехом, высокие сапоги красной кожи, обшитые по голенищу парчой, в руках легкий золоченый шестопер с витой рукоятью. Тяжелый кованый щит, копье и меч везли оруженосцы, держа своих коней за крупом его вороного жеребца; за оруженосцами — княжеская свита, все на вороных, в дорогих доспехах… После них — большие воеводы: Басманов, Серебряный, Горенский. Большие ехали конь в конь, стремя в стремя: никто из них не имел над другим прав, у всех в руках одинаковые серебряные шестоперы, но Басманов ехал на старшем месте — посередине. Серебряный и Горенский, не сговариваясь, уступили ему место по доброй воле, зная царское к нему благоволение. Горенский был рад и этому — ему еще не доводилось ходить в больших воеводах… При Воротынском, Курбском, Шереметеве ему бы такой чести не знать — в дворовых воеводах стоял бы… Нынче же — с серебряным шестопером, перед всем войском! Этой чести ждал он много лет и радовался, и гордился втайне, хоть и знал, что в Великих Луках царь переберет места: в Великих Луках дожидались Шуйский со Щенятевым, а те и по роду, и по заслугам не могли быть ниже его.
Серебряный чуял радость Горенского и думал с неприязнью: «Радуется князь чужому месту… Бросили собаке кость!»
Басманов ехал угрюмый, погруженный в свои мысли. Серебряный изредка бросал на него взгляд, стараясь не выдать своего любопытства и беспокойства. А беспокойство у князя было… И не потому, что хмурился Басманов. Басманов и в добрые времена редко бывал благодушным: таков уж был этот человек — хитрый, затаенный, всегда себе на уме… Родовитостью он не отличался — Басмановы и в думе редко сидели, — оттого и льнул он к царю, приспешничал, царской милостью стараясь возвыситься над другими. Серебряный всегда недолюбливал его, хотя открытой вражды между ними не было. Серебряный не нисходил до задирки с ним — Басманов же знал версту и держался всегда подобно месту. Слишком уж высок был Серебряный, чтобы Басманов, даже с помощью царя, стал бы искать места над ним. Воспротивься Серебряный, Басманов и нынче не шел бы на первом месте. Но Серебряный унял в себе родовое честолюбие и по доброй воле уступил Басманову: знал он, не любил царь местничества в походах, особенно среди воевод. Стоило заместничаться воеводам, как и в полках начинался перебор мест: десятники не хотели стоять под пятидесятниками, пятидесятники — под сотскими, сотские метили в стрелецких голов, а головы утягивали место у тысяцких. Был потому царский указ — в походе быть без мест. Кто бы под кем ни стоял, чести это ничьей не умаляло и в разрядную книгу не вносилось. Потому так легко и уступал Серебряный первое место Басманову: чести его это не вредило, зато забот убавляло. Быть воеводой Большого полка, когда с войском шел сам царь, скверное дело.