— Уймись, Салнук, — с неожиданной твердостью сказала Марья, назвав Михайлу его прежним, не христианским именем, давая понять братьям, что больше не противопоставляет себя им. — Негоже здесь речи такие вести. Пойдемте ко мне в опочивальню.
Явно растерянные и удивленные столь быстрой переменой в Марье, братья молча, покорно пошли за ней.
В опочивальне Марью встретила служанка Алена. Марья выслала ее за дверь — посторожить. Братьев успокоила:
— Верна мне. Единая только и верна. Все остальные — змеи подколодные.
— Выдадут они тебя протопопу, — сказал с сердцем Михайло.
— Нет уже протопопа! — злорадно ухмыльнулась Марья.
— Как нет? — опешил и напугался Михайло. — Помер, что ль?
— Постригся… В Чудовом монастыре. На прошлую седмицу.
— Вот новость! — Михайло торжествующе глянул на Булгерука. — Гонитель твой — в чернцах! Что ж так? — вновь обратился он к Марье. — Царь отогнал от себя иль сам себе на ум что взял протопоп? В адашевской сворне он был не последним.
— Не знаю… Может, на святительское место метит?! Макарий-то — не сегодня-завтра…
— Ну?! — опять напугался Михайло. — Нешто царь благовещенца митрополитом поставит? Они ж все на Сильвестровых дрожжах замешены!
— Нет, он прежде тебя спросит, — холодно и язвительно обронила Марья и резко перевела разговор: — Что еще говорил тот ваш Расулка?
— То и говорил, что я тебе сказал.
— Про треух что говорил? Пошто он решил, что Айбеков тот треух?
— Ты, что ль, сама не знаешь, что он истинно Айбеков?! Вспомни, как, вот тут сидючи, дворецкий ваш Захарьин про сие дело тебе и мне поведывал: как словили мужики на торгу шепотника с воровскими речами да как в прорубь кинули, а треух остался… Я про тот треух, по слову Захарьина, сам царю доводил!
— Я-то знаю… — с напряженным спокойствием выговорила Марья, и чувствовалось, что ее спокойствие — не соломинка, за которую она ухватилась с отчаянья, чувствовалось, что она верит в свои силы и надеется выплыть. — А почем знает Расулка тот ваш проклятый? Мало, что ль, на Москве шапок из лисьих хвостов?!
— Мало… вновь изменился в лице Михайло от этого Марьиного спокойствия. — Больно приметен Айбеков треух! В нем уши из черной лисы.
— Я сама хочу говорить с ним. Привели вы его?
— В сенях дожидается…
Марья подошла к двери, чуть приоткрыла ее, подозвала Алену, повелела ей привести из сеней черкешина.
Расулка неслышно, как тень, вскользнул в опочивальню и как-то мягко, тихо, легко, не как человек, а как ворох тряпья, приник к полу.
— Гуаша! — подобострастно и опять же удивительно мягко, словно гортань его была выстлана пухом, вышептал он.