— Катай-валяй, Маруся!
Тропа пошла в гору — и Маруся понесла Вяземского по склону вверх.
Ну, не совсем гора это была, конечно, не Альпы, через которые переходил Суворов, а всего лишь невысокий курган, а князю казалось, что он взмывает высоко—высоко, над всем миром!
Обычно скептически и иронически настроенный, в эти минуты он, напротив, был полон романтического юношеского восторга. Взлететь — и победить!
Ему невдомек было, что холм, на который несла его кобыла-трехлетка, — и есть та самая батарея Раевского, которая только что перешла в руки неприятеля и которая вскоре, когда русские отберут ее назад, станет легендарной.
А Наполеон впоследствии с горечью назовет этот холмик «роковым редутом»...
— Ага, синие! Баклажаны! — не удержался от остроты Вяземский, завидев на склоне, выше себя, французские мундиры.
Прошлым летом его поразило, что один заезжий малороссийский помещик называл эти лиловые овощи «синенькими», и теперь врожденная страсть к словесной игре заставила его сочинить этот каламбур.
— А вот мы вас на рагу! — И он выхватил из ножен саблю дамасской стали, перешедшую ему в наследство от отца, — это был скорее предмет искусства, нежели оружие.
— Ragou? — изумленно прокартавил французский офицер, прежде чем пасть от удара его клинка.
«Велика сила искусства!» — опять мысленно скаламбурил Вяземский, может быть, для того, чтобы не думать о смерти, своей и чужой. Ведь он только что убил человека так же хладнокровно, как разрезал бы баклажан...
И — вот она, вершина кургана! Загарцевала на ней гордая красавица Маруся, заржала победно.
И тут пчелиный рой с жужжанием пронесся мимо раскрасневшегося лица князя.
Пули?!
Вяземский не видел, кто именно в него целился, кто именно стрелял: фигуры и лица казались размытыми.
«Зря очки выкинул, — мелькнуло у него в голове. — Даже не узнаю, от чьей руки я...»
Но и на этот раз не ему было суждено погибнуть от ядовитых укусов свинцовых пчел.
Сивая кобыла в яблоках дернулась под седлом и закричала, как роженица. Лошадь повалилась на бок, всей своей тяжестью придавив седока.
Ему был виден в этот миг только маленький фонтанчик крови, который бил из простреленной холки.
И горбок на Марусиной шее был похож на маленький вулканчик, присыпанный инеем, но иней таял под извергаемой из кратера темной, едко пахнущей лавой...
Теплая кровь брызнула ему на щеки, на подбородок, он слизнул ее с собственных губ и ощутил вкус — кисловатый, как у ежевичного морса.
Кобыла больше не ржала. Она хрипела. Лошадь приняла на себя предназначенную ему смерть.
А Вяземскому казалось, что хрипы вырываются из его грудной клетки и что умирает он.