«Скоро приедет особая машина, и Алю увезут. Это так. Это не может быть иначе», – звучит сухой речитатив в Маниной голове.
– Алечка, родненькая, – шепчет Маня, вставая перед креслом тетки на колени. – Зачем ты так? Я ведь люблю тебя. Я всех вас люблю…
Дверь в комнату вдруг приоткрывается и показывается голова Тосика.
– Мань, тут тебя к телефону. Нет, не агенты… Это, кажется, Супин.
Маня медленно встает.
«Какой Супин? Зачем? Это ни к чему. Ошибка…» – думает она в смятении.
– Ну что, сказать, чтобы позже перезвонил на мобильный?
– Н-нет, я поговорю.
Маня оглядывается на Алю, «спящую» в кресле, и бредет в кухню.
– Да? – механическим голосом произносит она.
– Маша, ты где там пропала? Мобильный не берешь. С работы сбежала. Я у Кашиной Алин номер узнал. Что, надралась свински тетушка? – хмыкает Полкан.
– Нет, Павел Иванович. Она умерла.
– Ч-что? – недоверчиво цыкает Супин.
– Она умерла. Ждем с Трофимом… «труповозку», – жестко произносит Голубцова.
– Маня, ты в порядке? Я… должен приехать?
– Ты ничего мне не должен. Ничего.
– Но… судя по-твоему тону, я все же виноват. Хотя бы косвенно.
– Нет, Паш. Виновата я. В собственной глупости.
Павел долго молчит, потом вздыхает и говорит устало:
– Тебя не ждать сегодня? Или, может быть, все же заехать? Как ты там одна? Зачем?
– Я не одна. Трофим останется. Мне, кстати, его покормить надо, так что, Паш, извини, я просто падаю от напряжения.
– Да, Маша, я понимаю. Ты отдохни, постарайся поспать, я завтра позвоню.
Кажется, он вешает трубку с облегчением.
Ясное тихое утро предвещает погожий день. Солнце бьет в больничные окна, играет самоцветами снеговой накидки на крыше. У кардиологического корпуса на припорошенной рябине семья синичек устроила громкое пиршество – желтопузые пичуги голосят по-весеннему радостно.
Супин смотрит за стекло из палаты «люкс», следит за птичьей суетой и едва заметно вздыхает. До весны ой как далеко. И теплые больничные стены, кажется, ничуть не греют. Северный, зубодробительный холод царит в этой бело-стерильной комнате. Полкан вздрагивает и отводит глаза от яркой, живой картины за окном. Он обменивается тяжелыми недоверчивыми взглядами с четырьмя мужчинами, находящимися в палате.
Владимир Федорович Бойченко, сидящий на кровати в высоких подушках, не скрывает ненависть и ярость, которую он готов излить на пришлых захватчиков. Злоба Бойченко ничуть не сбивает делового настроя Сурена. Он внимательно следит за тем, как перо Владимира Федоровича скользит по документам.
«Все, последняя страница. Мы сделали это…» – с облегчением думает помощник Кашина и красноречиво переглядывается с юристом.