Недвижимый и сдерживающий дыхание из-за обилия запахов, а слух — из-за стучащих рядом сердец и заманчиво пульсирующих вен, я наблюдал за тем, как душегубец Николай открыл бал, по традиции пригласив на танец хозяйку дома. Станцевал он с Марфой полонез официально до неприличия. Каждое их движение было выверенным, как марш солдат на плацу.
Враг был на расстоянии привычного лесного броска на жертву. И хоть я не успел бы им перекусить, успел свернуть бы ему шею — отомстить за декабристов. Но вот нужна ли мне была та месть?
Я глубоко задумался.
«Кто я теперь? Да вроде бы, никто. Меня как будто и не существует. Мне ли вершить историю. Моя история оборвалась внезапно. Насколько для меня важна теперь политика? Что она дает? В лесах не все равно ли, кто сидит в столице на престоле? Кого он казнит и милует. Могу ли утверждать уверенно, что новый постоялец царского двора не будет хуже прежнего? То, разумеется, виднее приближенным людям. Оттуда выйдут новые вершители судьбы России. Из общества мыслителей, а не из леса. И мой удел теперь сражаться не за власть, а за добычу к ужину».
Я старался растопить сгустившееся в душе равнодушие к будущему страны. Не получалось. Оно укоренялось глубже с каждым вдохом.
Тут, пританцовывая, подбежала Марфа. Взяв за руку, подвела меня к царской чете.
Она держала меня неразрывной хваткой, показывая силу и власть. Представив меня вымышленным именем, утянула в низкий поклон. Я выдержал, смирился, произнес церемониальное приветствие, пожелав Николаю и его семейству благоденствия и процветания. Я словно пребывал в тяжелом сне. Зов голода, смятение и стыд, боль утраты просвещенных друзей — все эти чувства, одно другого хуже, смешались воедино, опутали, как скользкая рыбачья сеть.
Прикасаясь губами к умасленной душистым кремом руке императрицы Александры Федоровны, я боялся нечаянно разомкнуть зубы. На эти считанные секунды Марфа потеряла надо мной власть, мои клыки находились в опасной близости от кисти руки царицы, которую я мигом бы откусил, если бы не намерение отстраниться от вмешательства в историю государства.
Почтительно отступая, я увидел, что Николай смотрит на меня с великой тревогой. Бесследно сгинул его обычный суровый, пробирающих до мурашек взгляд, которым он любил стращать нерадивых подданных. Над выпятившимися глазами не осталось полосок век. Смертельно испуганный государь понимал, кто я, и если не узнавал меня постройневшего, то подобно девочке — полукровке нутром чуял опасность. «Мятежник» — должно быть, прочел он в выражении моего лица, которое не могло быть ни спокойным, ни приятным.