Романс я все же сочинил. Назвал его «Песнь о незнакомке». Он стал моей последней публикацией в газете «Северная пчела». Мне давно хотелось отойти от предателя и царского шпиона Булгарина, превратившего прилежную труженицу «пчелу» в злобного слепня. Во уже пять лет этот слепень (я имею в виду самого Фаддея Булгарина) болезненно кусал всякого обладателя литературного таланта, не пребывающего от Николаевского режима в щенячьем восторге. Случалось, и меня немножко он покусывал, что было мне только на руку и способствовало моему сближению с Дельвигом. Через барона я мечтал выйти и на самого Пушкина, моего поэтического кумира. Просить о встрече было неудобно, но она все же состоялась. Правда, она была единственной в моей жизни, о чем я до сих пор жалею.
Помню, как вошел я неуверенными шажками в полутемный просторный зал. Огоньки свечей выделяли из темноты хмельную улыбку на лице Пушкина. Гений словесности сидел в широком кресле, окруженный мрачными тенями ближайших друзей и выстроившихся шеренгой столичных литераторов. Начинающие поэты по очереди представляли на его суд выдержки из своих произведений.
Скованный внутренним холодком, я встал позади высокого худощавого господина. При встрече он окинул меня презрительным взглядом, приподняв золотое пенсне с горбатого носа. В боязливой растерянности я отступил за колонну, и мои едва не слезившиеся от напряжения глаза натолкнулись на огромную картину. С нее из-под насупленных бровей уничижительно взирали горбоносые римские полководцы, как братья похожие на господина в пенсне.
Мной овладел ужас. С трудом я набрался смелости выглянуть вперед, и попался на глаза кумиру, который с неудовлетворенным видом слушал очередного поэта.
… И дремлет монумент, смертельною тоской объятый,
И грезятся ему горячие пески пустынь…
— молодой поэт нервно теребил фалды сюртука.
— Довольно, — Пушкин небрежно взмахнул рукой и закинул ногу на ногу. — Скучно, любезный. Скучно. Ваши вещицы даже консервативными не назовешь. Они мертвы. Да-да. В них нет ни капли жизненной силы. Ступайте.
— Позвольте с вами не согласиться, Александр Сергеевич, — господин в пенсне выступил на шаг. — В стихах барона Кельберга я обнаружил много высочайших нот. Они затрагивают самую сердцевину человеческой души. С вами мне все понятно. С тех пор, как публика вас вознесла на недосягаемый Олимп, вы потеряли сочувствие к чужому таланту. Вы готовы заклеймить позоров всех поэтов, дабы оставить на Олимпе себя одного.
— Не горячитесь, Мулкопов, — спокойно ответил Пушкин. — Я приветствую критику, но только справедливую. Погодите немного. Я представлю вам настоящего поэта, — он шепотом обратился к Дельвигу, указывая на меня незаметным для публики движением глаз, — А это кто, Антоша? Чудится ли мне, или я взаправду узрел человеческое лицо среди крысиных морд?