— Что же ты творишь, Тихон? — шепотом возмутилась Моня. — Нельзя нам.
— Почему же нельзя, моя кучерявая сладость? — я поймал девушку за ноги и прильнул к ее груди. — От любви к тебе я покоя не нахожу. Ты мое непреодолимое искушение, черноглазенький чертеночек.
— Влетит тебе от атаманши, — игриво рассмеялась Моня.
— Пускай весь свет восстанет против нашей любви. Я всем наперекор пойду… Но неужели ты меня не любишь, душечка? Неужели облик мой и мои речи не будят в тебе волнительной истомы? Неужели до отвращения тебе я чужд?
— Никак нет! Что ты, Тихон, — Моня затрясла пышными кудрями, украшенными листьями и сосновыми иголками. — Всякая мышка и всякая птичка в лесу знает, как ты мне дорог. Посему волнуюсь я за тебя. Посему и не можно нам встречаться наедине.
Я отпустил ее, чтобы она поняла, я не возьму ее силой. Мне нужно ее согласие в подтверждение ответного чувства.
Моня забралась на сосну, повисла вниз головой на ветке. Ее улыбающиеся губы качались перед моими глазами, как гири маятника.
— Прыгай ко мне, — я распахнул для ее поимки руки.
— Не пойду к тебе. И не зови, — Моня уселась на ветку, суча босыми ногами.
— Тогда я сам к тебе приду, — я влез на дерево, и она запрыгнула на вершину, выбрав слишком тонкую для меня ветку.
— Не будь как мой дядя Изя, — рассмеялась Моня, одергивая волан белого платья.
— А чем, изволь рассказать любопытному слушателю, знаменит твой дядя Изя?
— Он упрямый, как ты. Он на базаре виноградом торговал, и нитками привязывал к хорошим гроздьям гнилые кисточки. Тетя Роза его за это бранила, и нам жаловалась. Мы его ругали. А он никого не слушал. Прошлой осенью дядя Изя продал такой виноград уездному полицмейстеру. Тот его дубинкой отходил прямо на площади. А таки он хороший дядя. Байки смешные травит. Скучаю по нему.
Ее тонкий голосок оборвался, и она грустно вздохнула.
— Я помогу тебе справиться с тоской по родным, — меня подкупало ее детское простодушие.
— Нет. Уходи, Тихон, покуда никто нас не приметил. Не можно нам вместе быть. Никак не можно, — Моня развернулась и шустрой куницей запрыгала по еловым ветвям, удаляясь от меня.
Не найдя утешения в любви, я открыл в себе тягу к одинокому созерцанию природы. Однажды я грелся у костра на берегу маленькой речки. Кое-как отполосканную наскоро, лишь бы не прибегать к услугам Мони, перепачканную кровью и глиной после охоты «рабочую» рваную одежду я развесил сушиться на кленовых ветвях, а сам надел «выходной костюм» — белую ситцевую рубашку и черные креповые брюки. Мне хотелось устроить самому себе нешумный праздник без значительного повода, но настроение оставляло желать лучшего, а нарядная одежда только усиливала тоску по званым вечерам в столице и губернаторским балам на малой родине.