Лизавета Александровна усмехнулась.
– Я прослужила в театре всю жизнь и знаю огромное количество баек. Были там и проклятия, и порчи, и несчастливые спектакли, и любовные зелья, и еще полно всякой чертовщины. Были и призраки, начиная с Ермоловой и заканчивая сторожем, который бродит по закоулкам театра после того, как его переехал экипаж тамошнего антрепренера. Но лицом к лицу с привидениями я не сталкивалась ни разу. Зато множество раз встречала человеческую зависть. Которая может быть очень изобретательна и эффектна, уж поверь. И кстати, собирайся, нам пора. Наши руководители и вдохновители давно ушли, а ты и не заметила…
Ходили слухи, что Кирилл, как и обещал, нашел спасение для театра. Что-то связанное со спонсорской помощью от его знакомых – подробности не оглашались, и все замерли, напряженно ожидая, когда одна из чаш весов опустится, знаменуя итог, благословение или крах. Липатова со свойственным ей упрямством не отменила ни единой репетиции нового спектакля, хотя костюмерша Женечка, уже чертившая в альбоме эскизы костюмов, не торопилась на оптовый склад тканей за покупками. И в этом актеры видели тревожный, парящий надо всеми знак вопроса.
В репетициях Ника вдруг распознала подобие групповой терапии. Лариса Юрьевна была достаточно опытна, чтобы сообразить, что работа вполсилы внесет лишь большую сумятицу в души ее подопечных, поэтому она, никого не щадя, требовала выкладываться в полную мощь. Подглядывая за ходом репетиции, Ника с волнением видела, как быстр и полон ярости Кирилл, уже и не Кирилл вовсе, а решительный Гектор, уверенный в собственной способности предотвратить надвигающуюся войну. Он являлся полной противоположностью Римме, играющей Елену, которой Липатова наказала быть как можно более плавной, соблазнительной и засасывающей, как черная дыра. Каждое его движение – нарочито резкое, удар меча, каждое ее – мягкость и пелена преступной, обволакивающей безмятежности. Кирилл распластывался на полу, вскакивал, карабкался на металлическую конструкцию, еще не скрытую фанерными очертаниями крепостной стены Трои, и прыгал вниз, так стремительно, что Ника затаивала дыхание. По непонятной причине она боялась за него, словно чувствуя какую-то слабость, но где, в чем – не могла определить. А он поднимался на ноги и уже снова был готов идти до конца.
Ника упрекала себя. Ей бы наслаждаться его игрой, его самоотдачей, но полностью увлечься мешало волнение, она замечала едва уловимую дрожь, пробегавшую по его лбу, – от каких-то тайных усилий, моральных или физических. В этом она не могла помочь, как бы ни желала. Но она видела, как его босые пятки и ладони сереют от налипающей на них пыли – на сцене было грязно, и это заставляло Нику чувствовать досаду. Вставая со сцены, Кирилл бездумным движением смахивал пыль с холщовых штанов, а ей тут же мерещилась его мать, которая когда-то могла бы присесть рядом на корточки и отряхнуть коленки малютки-сына, – но так никогда этого и не сделала, даже не осознав, несчастная, чего лишилась.