Чемизов затих. В душе его, как тень от пролетевшей птицы, пронеслись какие-то смутные стихи, вернее, ощущение этих стихов, что-то вроде бессловесного напева.
— Беру пробу раз, беру два — заколодило, — густо стелился бас Посохова.
— А если бы строить города, поселки, не вырубая тайгу? Как строился Ангарск? — горячился Колоколов. — На улицах, во дворах, в парках — всюду куски тайги!
— Это разумно.
— Пусть бы каждый город имел свое лицо. Например, всей стране Чита известна, как город лиственниц и багульника. Она вся утопает в лиственницах! А Иркутск, положим, город сосен, Красноярск — город елей, Новосибирск — город берез. И жить-то бы в таких городах было веселее. Ведь славится же Прага каштанами!
Пухлое облако всосало в свою утробу луну, весь блеск ее. Вокруг потемнело, а костер только и ждал того — сразу стал ярче.
Чемизову показалось, что его окликнул какой-то дорогой ему голос. Незаметно отошел от «посиделок», побрел к Чаре. Странное было ощущение: все, все в этот вечер потоком текло в душу. И вот она отяжелела, переполнилась, томится и просит: освободи! И что-то случилось у него важное: не то горькое, не то радостное...
Колоколову пора было уходить в Чапо. В последний вечер у костра Славка шепнула:
— В полночь, вон в том сосняке... Я должна сказать тебе что-то важное... Ты хочешь, чтобы я сказала тебе очень, очень важное?
— Хочу. — У Колоколова чуть-чуть задрожали пушистые ресницы, он уже понял, что она скажет ему.
И вот он пришел на этот склон сопки. Он лежал на спине, сунув руки под затылок.
Посыпался дождик, и тьма стала кромешной. Колоколов завернулся в плащ, закурил. До полуночи было еще сорок минут.
Сначала слышалось только шуршанье дождя, потом оно перешло в плотный шум. О стволы щелкали невидимые, крупные капли. Когда Анатолий включил фонарик, в узком и длинном луче сыпалось серебро.
Через несколько минут он услыхал журчанье и плеск. По песчаным руслам высохших потоков пошла вода. Колоколов посветил фонариком: рядом у подножия сосны, сердито урча, вода вгрызалась в песок и вымывала его из-под толстого корня. Скоро он повис в воздухе, как перекинутый мостик. С него ниспадала черная бахрома длинных, тонких веревочек-корней. А вода, расширяя и углубляя русло, уже бушевала, мчалась вниз, взбаламучивала песок и уносила его. Она тащила ветки, шишки. Вот вода уже стала рычать и реветь: образовался водопадик.
Длинный, яркий и будто твердый луч метался, рассекая тьму. Он то становился коротким, толстым и дымящимся, упираясь в сосну, то копьем уносился вдаль, бесконечно вытягиваясь, делаясь тоньше.