– Понимаем. Организуем. Останетесь довольны.
– Меню читать не станем. Доверимся вашему кулинарному вкусу.
– Постараемся оправдать.
– Прекрасно. Тогда веди нас, таинственный незнакомец!
– Милости просим!
– Последнее – излишне. Ибо ассоциации – нездоровы.
– Извините, как? Недопонял?
– Ильфа с Петровым читал?
– Пардон, не доводилось.
– Понятно. «Милости просим» – так именовалась погребальная контора в уездном городе Старгороде. Впрочем, это неважно. Загружаемся, дед Степан…
* * *
Стараниями «начинающего литератора» Грибанова Владимир Николаевич добрался до ДК коммунальщиков лишь в начале девятого.
И – увы и ах! – застал в актовом зале одну только уборщицу.
– А что, встреча с Гилем закончилась?
– Эка ты спохватился, милай! Минут сорок как.
– Черт! Обидно. Вы случайно не знаете, Степан Казимирович сразу домой поехал?
– Присылали за ним казенную машину. Но старик отказался. Не беспокойтесь, говорит, меня молодой человек проводит.
– Что за молодой человек?
– А я почём знаю? Когда все потащились на сцену книжки подписывать, тот, который молодой, тоже пошел. Гиль, как его увидал, ажио затрясся весь.
– В каком смысле «затрясся»?
– Вроде удивился шибко. Вот они потом обоймя и ушли.
– Что ж, спасибо за информацию. А это – вам.
Кудрявцев протянул обалдевшей уборщице купленный по дороге букетик гвоздик, спустился в фойе и добрел до вахты. Где, махнув корочками, экономя время и двушку, попросил воспользоваться телефоном.
Трубку в квартире Гиля сняла домработница.
– Алё! Хто это?
– Добрый вечер. Степана Казимировича можно?
– Нету его.
– Как? Еще не вернулся?
– Сама не знаю, и где его черти носют!
– Вы не могли бы попросить его перезвонить мне по возвращении?
– А чего ж? За попросить денег не берем. Хотя и надо бы.
– Найдется чем записать номер?
– Щас. Погоди… Говори!
Владимир Николаевич продиктовал свой служебный номер.
– А кому перезвонить-то?
– Моя фамилия Кудрявцев.
– А! Так это ты сегодня уже названивал?
– Да-да, я. Так не забудьте, пожалуйста.
– А если этот беспутник тока ночью заявится?
– Ничего страшного. Я дождусь.
– Ладно, Кудрявцев, скажу…
* * *
Старый большевик и в расцвете лет урка продолжали сидеть в отдельном кабинетике, отгороженном от остального ресторанного мирка пыльной портьерой, из-за которой приглушенно доносился гул зала и ненавязчивая покамест живая музыка. Давно отвыкший от обильных возлияний, еще утром переживший визит бригады скорой помощи, Степан Казимирович довольно быстро захмелел, и его стариковский, а потому без костей язык окончательно развязался. То было только на руку Барону, поскольку к радости встречи а-ля Дюма (двадцать лет спустя) у него подмешивалось тревожное ожидание неминуемых в подобных ситуациях вопросов о его собственной персоне. А хвастаться, не говоря уже о том, чтобы гордиться, этой самой персоне было, мягко говоря, нечем.