– У-уу, холуй в лампасах! Почесалася свинья о лубянский тын!
Благо собеседник его уже не мог слышать…
* * *
– …а ведь я знала, Барон, что этой ночью ты от меня никуда не денешься.
– Откуда такая проницательность, Любаша?
– А у меня бабушка колдуньей была.
– Да неужто? Настоящей колдуньей?
– Ну вещуньей. Или как правильно? Ведуньей?
– Да неважно.
– Согласна, неважно. Главное, я наворожила, что сегодня ты обязательно будешь мой. И, видишь, все получилось?
– Вижу. Вернее – плохо вижу, темно.
– А так?
– У-у-у! Теперь – да.
– И как я тебе?
– Хорош-ша! Крыть нечем.
– Так уж и нечем?
– Ну постараемся сыскать. Дополнительные резервы.
– Обязательно сыщи. А пока обними меня! Еще крепче… Еще… Еще… Еще…
Барона разбудило пение птиц. Это было столь поразительно, что он не сразу сообразил, где находится. Но стоило лишь разлепить веки, как реальность, в виде аскетичной и неопрятной конурки блат-хаты, расставила все по местам. Попутно выяснилось, что он лежит в кровати, под ватиновым одеялом и в костюме Адама.
Барон осторожно повернул голову. Та нехотя повиновалась и уткнулась в колосящуюся, благоухающую потом Любину подмышку. Обладательница оной, облаченная соответственно в костюм Евы, спала, смешно причмокивая во сне пухлыми губами. Словно бы продолжала добирать недополученные ночью поцелуи.
Барон перекатился на другой бок, спустил босые ноги на грязный пол, сел и осмотрелся. Пиджак висел на вбитом в стену гвозде, брюки и рубашка валялись метрах в трех от кровати, но вот трусов окрест решительно не наблюдалось.
Пришлось заняться раскопками в постели. В том числе осторожно пошарить под горячим женским телом.
– А? Что? – не открывая глаз, пробурчала потревоженная Люба.
– «Светильник ночи сгорел дотла. В горах родился день»[18].
– Кто угорел?
– Никто, спи.
Трусы нашлись. Отчего-то под подушкой, но главное – сыскались, и Барон принялся одеваться.
– Ты чего в такую рань вскочил?
– Мне в город нужно. Хочу на семичасовую электричку успеть.
– И я с тобой! – встрепенулась Люба и с немалым усилием приподнялась, демонстрируя завораживающую белизной и бесстыдством полную грудь.
– Да спи ты, спи.
– Ага. Ты уедешь, а мне весь день с ЭТИМИ кантоваться? Не хочу, надоели.
– Как знаешь, – пожал плечами Барон.
– Подождешь пять минут? Я хоть немного себя в порядок приведу?
– Ну если действительно пять… Собирайся, я тебя во дворе обожду.
Барон покинул альков, по скрипучей лесенке спустился на первый этаж и прошел через горницу, где всего пару-тройку часов назад бушевала безудержная гульба.
На неубранном столе громоздились грязная посуда, пустые и полупустые бутылки, консервные банки с разбухшими хабариками внутри, разномастные пищевые остатки и огрызки. На топчане, под аляповатой картиной, изображающей не то взятие снежного городка, не то гибель Помпеи, густо похрапывал Хрящ. А из-за занавески, разделяющей горницу и спаленку Райки, доносились всхлипы скрипящих пружин и слабое прерывистое покряхтывание, свойственные процессу совокупления.