Открываю дверь. Нас встречает аромат горячего обеда. Мы дома.
* * *
Она переехала сюда на свое тридцатилетие.
Чимназ впервые увидела Синее море тоже в снежную погоду. Сыпали снежинки, волны замерли в тишине – она снова почувствовала себя ребенком.
«Помню, еле добралась. Дороги замело, автобус застрял, пешком чапала. Новое дается нелегко. Там, наверху, проверяют, насколько ты готов к изменениям».
В свой город она вернулась спустя семь лет. «Нужно было навестить сестру. Приехала на три дня, почти не выходила из дома. Не хотела встречаться с прошлым – с человеком, нелюбовь которого вытолкнула меня из зоны комфорта… Он мне дорог такой, каким был тогда. К чему видеть его изменившимся? Это отняло бы мои воспоминания».
Мы с Эдом через день заглядывали в кондитерскую Чимназ. Она усаживала меня на высокий стул за круглый белый столик, угощала сладким. Дедушка уходил по делам – или на рынок, или за смесителем, или за новыми историями, и широкоплечая иранка с пухлыми губами рассказывала мне то, что тогда казалось странным, а спустя годы – близким.
По воскресеньям Чимназ приглашала в кондитерскую детей-сирот. Дедушка дарил им дождевики из разноцветного полиэтилена, а я помогала готовить для малышей фирни.
«Когда люди помогают друг другу, они становятся добрее. Сейчас все жалуются на кризис. По-моему, это полезное время – оно учит нас состраданию. А те, кто станет злее? Они… сделали выбор».
Для фирни Чимназ брала рисовую муку с мельницы старика Бурито. Идеально промолотая, не влажная, белоснежного цвета.
Приготовление Чимназ начинала с того, что добавляла в муку сахарный песок и полстакана гюлаба[45]. Я у плиты сторожила молоко. Оно закипало, и Чимназ всыпала в него рисово-розовую смесь. Важно не переставать помешивать – в фирни не должно быть комочков. Варили шесть минут. Выключив под кастрюлей огонь, я продолжала мешать, чтобы фирни не свернулся. Готовый десерт разливали по плоским тарелочкам.
На белой глади десерта рисую линии молотой корицей. Осталось расписать еще две тарелки. Чимназ снимает фартук, ставит греться чайник, садится рядом. «Белый – цвет спокойствия, чистого листа… Жизнь человека – как тарелочка фирни. Кто бы что ни говорил, белого в ней все равно больше. А темные полосы – временное. Без них было бы неинтересно».
7
Эд до последнего года жизни ездил по утрам на улицу Жардо за свежим выпуском «Каспия», что-то доделывал в Молчаливом доме, возил в двадцать девятый день каждого месяца швейную машинку на промасливание, шил дождевики, а субботними вечерами тушил каштаны в чугунной сковороде, чуть надрезав их с макушки и сбрызнув соленой водой.