К счастью, Антиох оказался дома. Он сидел за своим столом – сильно откинувшись и надменно задрав подбородок.
Как я воевал в коридоре с ведром, он, конечно, не слышал.
Или, может быть, слышал, но не счел нужным обращать на это внимание.
Он – думал.
Это разозлило меня больше всего.
Тоже – мыслитель!
– Привет, – хрипло сказал я.
Кажется, он кивнул.
Кстати, в комнате в этот раз было наведено что-то вроде порядка: подушка с пола исчезла, книги ровными рядами стояли на полках. Те, которые не поместились, – сложены аккуратными стопками. Стулья – подняты, тюлевая занавеска – отдернута, а ужасная пыль, которая хлопьями копилась в углах, тщательно выметена. Странно было видеть здесь блеск дерева и эмали. Как-то это не соответствовало обычному образу Антиоха. Но что самое любопытное, исчезли дикие завалы бумаги. Ни единой страницы больше не валялось ни на полу, ни на диване, ни на подоконнике. Видимо, как раз ее и сожгли в коридоре. Только на столе, придерживаемые пальцами Антиоха, лежали три аккуратных листочка.
Именно они прежде всего бросались в глаза.
– Надо поговорить, – сказал я.
Голос у меня ощутимо дрожал. Я это чувствовал и потому злился и на себя, и в первую очередь – на Антиоха.
Я ненавидел его в эту минуту.
«Чтоб вы все перелопались, дьявольское племя!» – колокольным басом прогудели вверху.
Я снова дернулся.
– Выключи магнитофон!
Антиох загадочно улыбался.
– Ты слышишь?
Он, по-моему, опять чуть заметно кивнул.
Я подошел к столу.
– Але, Кантемирыч…
Но даже при таком напоре Антиох не пошевелился. Он по-прежнему сидел, загадочно улыбаясь и подняв лицо к потолку. Черные его волосы топорщились, как у больной птицы, а на кармане мятой рубашки расплывалось небольшое пятно багрового цвета. Точно капнули туда, например, вишневым соком. Я, не знаю зачем, протянул руку и тут же отдернул. Лоб у Антиоха был как кусок льда, глаза – пластмассовые. Я опомниться не успел, как отскочил – снова к двери. Солнечная жара переливалась через подоконник, и над паркетом парили комочки невесомого пуха.
Вот один из них дрогнул и медленно поплыл вдоль плинтуса.
Антиох по-прежнему улыбался.
Губы его застыли.
Он был мертв.
Между прочим, я вовсе не обманывал нагловатого Буратино. Я действительно не курю. Когда-то начинал, а потом бросил. Не чувствовал в этом никакого вкуса. Однако тут онемевшими пальцами нащупал пачку, сунутую между полок, прикурил, поскольку и зажигалка пребывала в этом же месте, и затянулся впервые за много лет, разрывая легкие, – до отказа.
Вкус табака был непереносимый. Сразу же неприятно защипало во рту.