* * *
Прайс получил звонок, извещавший о постороннем в операционной, и отдал приказ не вставать на пути. Он повернулся и встал у окна кабинета, глядя вверх на небо и звезды.
– Где же ты? – сказал он.
Прижал к окну палец, ощутил холод стекла.
– Почему ты отнял ее? – продолжал он.
Вскоре у двери раздался не стук, но жесткие и настойчивые пинки. Он открыл дверь: в коридоре стоял доктор Годфри. В его руках был завернутый в простыню сверток. Глаза красные, как и простыня в его руках.
– Сделай это, – сказал Годфри.
Прайс не ответил.
– Верни ее назад, Йоханн, – произнес Годфри.
– Норман, зайди и присядь, – ответил Прайс.
– Ты должен вернуть ее, – сказал Годфри. – Делай, что необходимо. Просто верни ее.
– Норман, давай присядем и поговорим?
– Она коченеет! Верни ее. Ты думаешь, что я лишился разума, но это не так. Я выпишу тебе чек на любую сумму, все, что пожелаешь. Верни ее мне.
– Норман, – произнес Прайс. Он вышел в коридор и потянулся, чтобы забрать сверток из его рук. Годфри отшатнулся с дико горящими глазами.
– Норман, отдай ее мне, – попросил Прайс.
– Ты сделаешь это? – спросил Годфри.
– Норман, позволь мне взять ее.
Годфри не хотел, но подчинился.
– Сделай это немедленно, – сказал Годфри.
Прайс выждал, пока сверток не окажется полностью в его руках, и ответил:
– Нет.
Годфри молчал. Сумасшедшее вдохновение, толкнувшее его на эти действия, неожиданно полностью погасло. Другие пожары импульсов также потухли. Он прислонился к стене и сполз на пол.
– Она слишком взрослая, Норман, – сказал Прайс. – А что с ребенком? У меня может получиться с ребенком.
Годфри уткнулся в колени. Квадратные флуоресцентные лампы отражались от мраморного пола, напоминая длинный ряд коренных зубов.
– Нахрен ребенка, – сказал он.
Прайс отнес сверток в свой кабинет и положил его на пол. Он отдернул простыню и посмотрел на лицо, которое застыло в маске беспощадной, уродливой смерти. Он позвонил в морг Хемлока и попросил прислать машину, затем вышел в коридор, закрыл за собой дверь и сел на пол рядом с Годфри. Он вдохнул запах дезинфицирующего средства. Он никогда прежде не понимал, почему людям не нравится, как пахнет в больнице. Раньше он не догадывался, насколько неуютно в них может быть.
– Прости меня, Норман, – прошептал Прайс. – Я не Бог.
* * *
Оливия настояла вести машину сама, хотя Роман, как говорится, держался. Но она знала – это не только обманчивое, но и очень опасное состояние. Она знала, что значит держаться. По крайней мере, он поспал: она прописала ему водку с несколькими таблетками успокоительного и сидела на краю его постели, как месяцы назад, во время ужасного происшествия с той маленькой мертвой лесбиянкой. Когда он проснулся, она спросила, куда бы он хотел поехать, и успокоилась, когда он просто сказал: «К Питеру». За ночь до этого ей звонил Прайс, и она поняла: слишком многое свалилось на ее плечи, для Нормана просто нет сил. У нее свои приоритеты.