А Давид, воодушевленно так:
— А какие у тебя фрукты есть?! Я, вообще-то, — говорит, — фрукты не люблю, я просто так спрашиваю, из любопытства.
Я думаю: «Как удачно! Значит, можно доставать фрукты, не опасаясь. Хоть этим наемся!»
И, в общем, излишне расслабленно, надо сказать, достаю из холодильника хурму.
— Фрукты, — говорю, — просто надо уметь грамотно считывать! Вот хурму, например, нужно разрезать строго поперек — видишь?! — говорю, — сразу открывается послание: почтовый мальтийский знак. Эдакий выразительный mms от Господа!
Давид у меня хурму взрезанную из рук — хвать! И съел.
— Надо же! — говорит, — я никогда раньше не замечал. Даже вкусно, надо же!
Я смотрю: Давид как-то уже разнежился, поплыл, своими небесно-голубыми глазами играет, волосы свои лохматые застенчиво ворошит, и уходить никуда не собирается…
«Ох, — думаю, — не надо его было кормить… Ох, не надо… Кулинарный путь к сердцу мужчины и так далее… И вообще, — думаю, — не хорошо как-то получилось: охмурила случайно бедного мальчика запредельными разговорами, а мальчики ведь интеллектуально и духовно гораздо позже девушек взрослеют — поэтому его двадцать лет с хвостиком — это же эквивалент девичьим восемнадцати, не больше… Ребенок! Жуткая безответственность с моей стороны. Надо, думаю, его выставлять за дверь поскорее!»
Взглянула на мобилу: одиннадцать вечера!
Я говорю:
— Давид, я закажу тебе такси.
Иду звонить к окну, где у меня сигнал мобильного лучше. Этот оболтус идет за мной и телефонную трубку выхватывает у меня, чтобы я позвонить не могла. И с жалобным взглядом говорит:
— Ты уверена?
Я говорю:
— Совершенно уверена. В каком районе твой отель?
Короче, вышла его провожать к такси.
Вышла — смотрю — слева от подъезда курильщик топтунского вида торчит: я надеюсь, не тобой подосланный, милый? Но если даже тобой — тем лучше: значит он видел исключительно дружеский мой прощальный поцелуй в Давидову щеку (склонился, каланча).
Короче, как только такси отъехало — я на два шага отошла, пытаюсь хоть глоток свежего воздуха найти; вверх смотрю в расщелину неба между домами — чувствую голова уже от голода кружится; я думаю: «Где же Славик-то? Ё-моё!» — а вместо свежего воздуха жуткий ветер — и сигаретный дым.
Я сижу на цветущем диване, в насквозь продуваемом, вытянутом, до краев полном солнца фойе отеля, справа от чисто декоративного маленького гладкого пианино, на котором никто никогда не играет. В левой дальней (в кафе плавно переходящей) части фойе, где одиноко (тщетно пытаясь прикормить крошками, выпадающими изо рта, высоко вспархивающих с шелестом из плохо действующей правой пятерни одна за другой чумазых птиц Haaretz) у кубического столика доедает свой второй завтрак инвалид в коляске, белые занавески на застекленной, расстекленной, распахнутой стене (превратившейся в турникеты для ветра), играют в паруса. Вай-фай, с милым, местечковым раздолбайством, не пробивает на мой пятый этаж — и приходится каждый раз за интернетом спускаться сюда. Портье Charlie (его стойка рецепции в фойе напротив), низенький еврей, сбежавший (еще в прошлый заезд диктатур) из Египта, вместе с табачной трубкой, от скуки и хлещущей через край общительности подгуливает ко мне и, дружелюбно куря мне в рот, наклоняется над моим лэптопом: