Теперь остались только эти раздражающие, как в бреду, приливом докатывающие откуда-то с изнанки подвала, и, как ей показалось, снизу, картавые распевы:
— Жи-ррр-аф-жи-ррр-аф-жи-ррр-аф! — как могли подзывать только разве что ручного зверька. — Жи-и-и-ы… — прокатилось — и все застыло.
Темнота, казалось, специально гипнотизировала: уже до зуда не терпелось услышать разрешение аккорда. Как если бы она держала у уха морскую раковину, в которой вдруг трансляцию на полпути поставили на паузу, и удержу никакого не было, как хотелось все немедленно взболтать и добыть-таки с донца застрявшие там звуки — или разодрать ухо, прочистить от воды мизинцем или уголком любимого белого махрового банного полотенца. Попрыгать? Вытрясти? Но больше никто никого не звал.
Полотенца, впрочем, тоже под рукой никакого не было. Был только в меру затхлый, предположительно грязный, предположительно страшный подвал. Но видно все равно ничего не было.
Она встала, сделала шаг вперед, еще один, еще два, целых еще пять шагов вперед, развернулась, прошагала без счета в ширину — или в длину? — и еще через секунду с легким ёканьем в солнечном сплетении поняла, что была бы рада, если бы под рукой вообще хоть что-нибудь оказалось. Теперь она не уверена была даже насчет того, с какой стороны остались ступеньки, с которых она сюда сиганула. Может, лучше было остаться во второй комнате нудевших качелей? — теперь и эта звуковая ниточка, по которой запросто можно было выйти обратно, оказалась обрезана ватной дверью.
Кошачьим чутьем направление чесалось где-то под правой лопаткой.
«Ничего страшного, — утешала себя она, хотя, впрочем, испугана совсем не была, — в крайнем же случае можно же выйти даже и на ощупь…»
Она набралась смелости, выставила перед собой руки — и сотворила в темноте стену.
Руки, впрочем, тут же и отдернула — почувствовав неласковую родственность текстуры стены своим собственным кошмарным цыпкам: неизбежным весенним кровянящим цыпкам, которые мать чем только ей ни лечила: постным маслом, сметаной, синтомициновой эмульсией; говорили, что нужно намазать маслом коровьим и обмотать калькой — но бутербродом быть она отказалась; говорили даже, что надо на них пописать; но платный врач сказал, что все равно само пройдет — что это — весеннее; что это — переходный возраст. И что у нее вообще слишком нежная, чувствительная кожа — и что это на всю жизнь. И что московский климат — эти оттепели и заморозки — кто ж и перенесет; но, что, скорее всего, это — вообще, нервное. Врач вывалил, словом, на выбор, сколько хочешь утешительных версий. А тылы ладоней и запястья так по-прежнему и остались — как наждачной бумагой растерты и раздрызганы.