— Да, они это делают, младенцы. Хочу сказать, растут. Замечено давно, задолго до нас.
Вскоре приехал Ник, под мухой и в агрессивно-приподнятом настроении. Во фраке, бабочка косо обвисла, будто крылья остановившейся ветряной мельницы.
— Пока еще день, — неодобрительно глядя на его облачение, бросила Вивьен. — Разве не заметил?
Ник рухнул на диван и хмуро огляделся.
— Проклятая форма надоела до чертиков, — буркнул он. — Подумал надеть что-нибудь совсем другое. Нет ли какого-нибудь шампанского? Сейчас пил шампанское с Лео Розентейном. Чертов еврей. — Он хотел было взять на руки младенца, но Вивьен не позволила. Еще больше надувшись, Ник откинулся на подушки. — Виктор говорил, что мы чуть не взлетели на воздух? Полагаю, он не шибко распространялся, но, черт побери, мы были совсем недалеко от этого. Вот и получила бы его в джутовом мешке, вернее, то, что от него осталось бы.
Зазвонил телефон. Вивьен взяла у меня младенца.
— Должно быть, твой мистер Кропотский.
Ник приподнялся и, мотая головой, тупо уставился на меня. Казалось, он был пьянее, чем когда явился.
— А? — переспросил он. — Мистер как его?
— Какой-то русский, у которого дела с Виктором, — ответила Вивьен. — Скорее всего шпион.
Но это был Куэрелл.
— Послушай, Маскелл, — сказал он, — ты математик, верно?
Сугубо деловой тон, но, как всегда, у меня создалось впечатление, что он беззвучно ухмыляется.
— Не совсем, — осторожно поправил я. — Вряд ли меня можно было назвать математиком. А что?
— Срочно нужны люди, умеющие хорошо считать. Больше по телефону нельзя. Встретимся через час в «Грифоне».
— Да я только что вернулся, — возразил я. — Здесь Ник.
Молчание, нарушаемое эфирным шипением и треском.
— Не бери с собой этого прохвоста. — Молчание, звук дыхания. — Извини, забыл, он твой родственник. Но не бери.
Ник, стоя у буфета, шумно рылся в бутылках.
— Кто это? — не оборачиваясь, спросил он.
— Куэрелл, — сказал я. — Передает тебе привет.
Ребенок на руках Вивьен снова заплакал, но на этот раз жалобно, меланхолично.
* * *
Клуб «Грифон» на Дайв-стрит по существу представлял собою низкопробную забегаловку. Последнее время о ней плелось много сентиментальной чепухи, но по правде говоря, он был ненамного лучше простого кабака, где за рюмкой и сплетнями коротали время оставшиеся не у дел актеры и никуда не спешащие поэты. Один из многочисленных любовников старой распутницы Бетти Баулер, заправила преступного мира, откупился от нее после неудачного аборта, посадив во главе клуба и достав круглосуточную лицензию на торговлю спиртным через кого-то находившегося на его содержании в Скотланд-Ярде. (Обратите внимание, мисс В., старый как мир Сохо всегда заслуживает пару-другую живописных страниц.) Бетти все еще была недурна собой, пышная и румяная, с вьющимися волосами и пухлыми губками — что-то вроде приятного на вид Дилана Томаса, — а деревянная нога лишь прибавляла ей ауру слегка перезрелой величавости. На мой взгляд, она несколько переигрывала свою роль (актера может распознать лишь другой актер). Правда, она была не так уж проста; я почему-то постоянно чувствовал на себе ее оценивающий взгляд. Клуб занимал сырой полуподвал под магазином порнографии. Бетти, мещанка в душе, предпочитала розовые абажуры и скатерти с бахромой. Бармен Тони, малый со странностями, мог, если был в настроении, приготовить на скорую руку приличный сандвич; кроме того, там прислуживал придурковатый парнишка, который за пенни мог сбегать в рыбную лавку напротив за тарелкой устриц. Господи, каким отжившим, чудным и наивным все это кажется сегодня; диккенсов Лондон оставался таковым до самых воздушных налетов. Куэрелл хорошо схватил эту военную атмосферу города в своем триллере об убийце с изуродованной ногой. Как он назывался? «Теперь и через час», что-то вроде этого, с папистским замахом.