— По-моему, они, вероятно, разделятся, когда доберутся докуда они едут.
— Хочешь сказать, до Москвы. Ведь они туда отправились, не так ли?
— Да, — подтвердил я. — Думаю, что туда.
Она кивнула, все еще не спуская с меня глаз.
— А ты? — спросила она.
— Я?
— Почему ты не поехал с ними?
— А зачем мне было ехать? Я лишь подвез их до побережья. Бой попросил. Он был мне другом.
— Был?
— Ну, теперь он уехал. Сомневаюсь, что когда-нибудь увижу его.
Она стала наливать чай, глядя, как скручивающаяся янтарная струйка бьется о стенки чашек. Я спросил, нет ли у нее чего-нибудь добавить в чай, но она не слушала.
— Ты всегда мне лгал, — задумчиво произнесла она. — С самого начала. Почему теперь надо прощать?
Я уставился на нее.
— Лгал тебе? — переспросил я. — В чем я тебе лгал?
— Во всем. Как тебе чай? Может, позавтракаешь? А я бы чего-нибудь перекусила. Когда сильно волнуюсь, всегда хочется есть, с тобой этого не бывает? Давай поджарю яичницу или приготовлю что-нибудь еще. — Она не пошевельнулась, продолжала сидеть, держась за ручку чайника, глядя перед собой и медленно кивая. — Значит, Бой уехал. Жаль, не попрощалась. — Моргнула и снова пристально посмотрела на меня. — Ты знал, что он собирался удрать, а?
— Что ты хочешь сказать? Я даже не знал, что у него была причина бежать.
— Знал, и никому не сказал. Такая… такое благоразумие!
Она сверкнула глазами. Я отвел взгляд.
— Глупости, — сказал я. — Я ничего не знал.
Не отводя глаз, она сжала кулак, положив на стол, как оружие. Потом неожиданно рассмеялась.
— Эх, Виктор, — сказала она, разжав кулак, и нежно погладила меня по щеке, как не раз могла бы в прошлом. — Бедный, бедный Виктор. Ты прав, ничего не знал, даже если думал, что знал. Он все от тебя утаивал.
Чай отдавал илом. Было так тихо, что из соседнего дома слышался шестичасовой сигнал радио. Я не знал, что в Мэйфере так много ранних пташек. Рядом на подоконнике, самодовольно улыбаясь, восседал толстопузый монах — нефритовая фигурка, оставшаяся от Большого Бобра. Хранящие молчание вещи более живучи, чем люди.
Куколка, кокон.
— Он? — тупо спросил я. — Ты о ком? Кто это он?
Я не выдержал ее сострадательной улыбки.
— Разве не видишь? — ответила она. — Это был он. Всегда он…
В самом деле, надо поискать тот пистолет.
* * *
Они не переставали приходить ко мне, год за годом; всякий раз когда они садились в лужу, обнаруживалась очередная, с позволения сказать, зияющая дыра в государственной безопасности, в мою жизнь снова забредал Скрайн, как всегда застенчивый, почтительный, настойчивый. Во время наших допросов — я говорю «наших», потому что всегда вспоминаю о них, как о чем-то совместном, вроде консультаций или спиритических сеансов — он часами бесстрастно, монотонно, как школьный учитель, раз за разом задавал один и тот же вопрос, слегка меняя формулировки, затем мог вдруг ухватиться за имя, слово, уловить непроизвольную реакцию с моей стороны, и я не замечал, как все менялось, допрос приобретал совсем другое направление. В то же время все делалось весьма непринужденно, учтиво и, надо сказать, дружелюбно. Со временем мы даже стали обмениваться рождественскими открытками — поверьте, на самом деле. Мы не уступали друг другу в настойчивости, умении сосредоточиться, способности уловить важную деталь и восстановить полную картину по отдельному фрагменту, но в конечном счете у меня было больше терпения. За все это время — интересно, сколько часов мы провели вместе: тысячу, две тысячи? — думаю, я не выдал ему ничего, о чем он не знал бы из других источников. Я называл только умерших или тех, кто был так мало причастен к нашему кругу, что Департамент вряд ли удосужился бы заняться ими, во всяком случае надолго. Шахматы слишком серьезная, воинственная игра, чтобы сравнивать с ней наши беседы. Скорее это была игра в кошки-мышки — но кто был мышью, а кто котом?