Опыт с "Кошницей" имел для меня только то значение, что послужил предостережением не делать таких опытов в другой раз.
XXIX
Сгоряча я было махнул рукой на свои "Удары судьбы", но Фрей смотрел на дело иначе.
- Нет, так нельзя, - упрямо повторял он. - С какой стати каким-то прохвостам бросать пятьсот рублей? Мы испортим им характер...
- Что же делать?
- А к мировому!
- Знаете, как-то неудобно начинать литературную деятельность с прошения к мировому.
- Вздор! Я сам пойду за вас... Так нельзя, государь мой! Это грабеж на большой дороге...
Мне было тяжело и обидно даже думать о таком обороте дела, и я употреблял все усилия, чтобы кончить дело миром. Опять начались бесплодные хождения к "только редактору", который ударял себя в грудь и говорил:
- Посмотрите на меня: я работаю больше вас и тоже ничего не получаю.
- Это, во-первых, дело вкуса, а во-вторых - плохое утешение для меня.
- Нет, извините, чужие несчастия - наше лучшее утешение. Мы - друзья по несчастию.
Когда я намекнул относительно вчинения иска законным порядком, "только редактор", видимо, струсил и вручил мне двадцать пять рублей.
- Ага, я говорил!.. - торжествовал Фрей. - Впрочем, первая ласточка еще не делает весны... И мы все-таки вчиним иск, черт меня побери!..
Мне дорого обошлась эта "первая ласточка". Если бы я слушал Фрея и вчинил иск немедленно, то получил бы деньги, как это было с другими сотрудниками, о чем я узнал позже; но я надеялся на уверения "только редактора" и затянул дело. Потом я получил еще двадцать пять рублей, итого - пятьдесят. Кстати, это - все, что я получил за роман в семнадцать печатных листов, изданный вдобавок отдельно без моего согласия.
А жизнь шла своим чередом, загромождая путь к славе бесплодным камением и евангельскими терниями. В неудаче с первым романом я начинал видеть достойную кару за сделку с совестью. А не пиши романов для сомнительных изданий, не имей дела с сомнительными людьми... Человек, наделавший ошибок и глупостей, с трогательной настойчивостью предается отыскиванию истинного виновника, а в данном случае он был налицо, это - я сам. Следующим моментом этой философии впавшего в ошибку человека является скромное желание искупить ее деянием противоположного характера, покрывающего содеянное прегрешение. Да, нужно было искупление, нужна очистительная жертва... А она была тут, налицо. Я добыл заброшенные рукописи и принялся их перечитывать с жадностью. Да, в них было и чистое и хорошее, то, для чего стоит жить, а главное - нет принижающего подлаживанья к кому-то и чему-то. Много незрелого, вымученного, придуманного и все-таки хорошего. Я с какой-то жадностью перечитывал свой первый роман, потерпевший фиаско уже в двух редакциях, и невольно пришел к заключению, что ко мне там были несправедливы. Один редактор "толстого журнала" говорил, что слишком много описаний и мало сцен, а другой - что описаний мало. Где же правда? Кстати, я припомнил Пепку, который серьезно верил в мой талант и предсказывал даже литературную будущность. Милый Пепко... Он пока один ценил меня... Что же, другие потом убедятся, как они ошибались, то есть даже не ошибались, а просто не заметили, какой умный человек замешался среди них. И умный и талантливый... Да, работать, работать, работать! К черту все сомнения!.. Хотя, с другой стороны, если подумать, что в России сто миллионов населения, что интеллигенции наберется около миллиона, что из этого миллиона в течение десяти лет выдвинется всего одно или, много, два литературных дарования, - нет, эта комбинация приводила меня в отчаяние, потому что приходилось самого себя считать избранником, солью земли, тем счастливым номером, на который падает выигрыш в двести тысяч. Нет, выиграть двести тысяч даже легче (два раза в год можно выиграть), чем сделаться писателем. А сколько тысяч неудачников, ожесточенных самолюбий, озлобленных умов и неудовлетворенных самомнений на этом тернистом пути - настоящий дремучий лес! А какая масса растрачивается никому не нужного труда, энергии, лучших чувств, просто физической силы, чтобы получалась вся эта мякина и шелуха!