Очнулся он ранним утром в своей постели и некоторое время неподвижно лежал, вспоминая, чем закончился вечер. Значит, в какой-то момент он отключился. Но успел ли он перед этим позвонить Гаю? И если да, мог ли Джерард узнать номер? С Гаем Бруно не говорил, иначе непременно бы это запомнил. Следовало узнать у матери, где он отключился, не в телефонной ли будке. Но стоило ему подняться, как началась утренняя трясучка, и пришлось идти в ванную. Слишком резко подняв стакан к губам, Бруно плеснул себе разбавленным виски в лицо и схватился за дверь, ища опоры. Трясучка теперь донимала его и утром, и вечером, будила все раньше и раньше, и с вечера, чтобы уснуть, приходилось пить все больше и больше. А между приступами трясучки был Джерард.
Едва Гай сел за рабочий стол с аккуратно разложенными чертежами больницы, к нему моментально вернулось привычное ощущение, что он ни в чем не нуждается и ему ничто не угрожает.
За прошедший месяц он вымыл и перекрасил все книжные полки, отнес в чистку ковер и шторы, до блеска отдраил свою маленькую кухоньку. «Нет покоя виноватому», — думал он, сливая грязную воду в раковину. Спал он теперь по два-три часа в сутки, и то после физической нагрузки, поэтому решил, что уборка — более полезный способ утомиться, чем бесцельные шатания по улицам.
Взгляд упал на лежащую на кровати неразвернутую газету. Гай подошел и внимательно просмотрел ее. Вот уже полтора месяца, как в газетах перестали упоминать об убийстве. Он уничтожил все, что могло бы его уличить, — лиловые перчатки изрезал и смыл в унитаз, пальто (хорошее пальто, он даже хотел отдать его какому-нибудь нищему, но потом решил, что это низость — подсовывать кому бы то ни было одежду убийцы) и брюки разодрал на кусочки и выбросил вместе с мусором. «Люгер» сбросил с Манхэттенского моста, а с другого моста — ботинки. При нем остался лишь маленький револьвер.
Гай достал револьвер из ящика стола, чувствуя под пальцами приятную твердость. Единственная улика, от которой он не избавился. Но если его вычислят, другой и не потребуется. Гай прекрасно знал, отчего не может расстаться с револьвером, — это была часть его самого, его третья рука, совершившая убийство. Это был сам Гай — в пятнадцать лет, когда купил его, потом в Чикаго, когда любил Мириам и хранил его в спальне, любуясь им в минуты уединенных раздумий. Револьвер обладал механической, неоспоримой логикой, он был лучшей частью Гая. Он содержал в себе способность убить.
Если у Бруно хватит наглости снова объявиться, Гай и его убьет. Он знал, что сможет. И Бруно наверняка тоже знал. Он с самого начала видел Гая насквозь, и его молчание радовало Гая едва ли не больше молчания полиции. На самом деле он вообще не беспокоился, найдет его полиция или нет. Причина его терзаний находилась в собственной душе, в непрекращающейся битве с самим собой, столь мучительной, что иногда вмешательство закона представлялось ему желанным избавлением. Законы общества куда милосердней законов совести. Он мог бы сам сдаться на милость закона. Но что такое признание — пустой жест, попытка обойтись малой кровью, способ уйти от правды.