— Нет.
— Выходит, ты мне соврала?
— Я все время вру. Не могу удержаться.
— А что ты собиралась сделать с трупом?
— Бросить в Старый пруд, но чтобы он не всплыл. Тряпки отнесла в подвал.
— Они там?
— Нет. Назавтра, когда вы ушли, я выкинула их в помойный бак.
— Пульс ей ты не пощупала?
— Нет. Она была мертва. — И словно повторяя молитву, мама снова произнесла: — Она была мертва.
— Ты положила ее в сундук?
— Да.
— Собрала осколки бутылки, вытерла пятна вина и крови?
— Крови почти не было.
— И пошла за тачкой?
— Да. Шел дождь.
— Пальто надела?
— Нет. Мне было не холодно.
— И ты одна вытащила сундук?
— Я волокла его. Я ведь сильная. Никто не верит, что я сильная, но это так.
— А что ты положила в сундук, чтобы он не всплыл?
— Сапожную лапу, которая валялась под навесом, и отцовские тиски.
Я выпустила ее руки, и теперь она говорила монотонным голосом, как школьник, отвечающий урок.
— Так куда ты ее бросила?
— В Старый пруд. Там есть омут. Говорят, слой ила в нем толщиной больше метра.
— И у тебя хватило сил?
— Да, хватило. Рядом с омутом есть трухлявые мостки.
— А если бы они сломались?
— Они не сломались.
— Ну, а собака?
— Я пришла домой и поднялась наверх вымыть руки.
— Хлебец уже лежал в коридоре?
— Нет. В окно я увидела собаку.
— Значит, собака все-таки была?
— Да.
— Но почему ты решила ее убрать?
— Не знаю. Мне не хотелось, чтобы она валялась у дома.
— А ты не подумала, что если бы кто-нибудь увидел тебя с тачкой, то это обеспечило бы тебе алиби?
— Не знаю. Почему ты так жестока со мной?
— Я не жестока. Просто отныне мне придется жить с этим воспоминанием.
— Мне тоже.
— Это разные вещи.
— Почему?
— Значит, ты снова взяла тачку и погрузила на нее собаку?
— Да.
— Что ты ей привязала на шею?
— Кусок старой железной решетки.
— И сбросила в Старый пруд?
— Да.
— Туда же?
— Нет. В протоку, которая соединяет оба пруда. Над ней перекинут мостик.
Я знаю, сейчас у меня страшное, неумолимое лицо, и у мамы в глазах ужас. Но еще чудовищней наступившее молчание, потому что я не знаю, о чем еще ее спрашивать.
— Лора, только не надо никому рассказывать. Обещай, что ты никому не скажешь! — А поскольку я молчу, мама произносит жалобным детским голосом: — Я больше не буду. Клянусь тебе, я больше не буду.
Я ищу взглядом профессора. Он стоит в дверях. Я вопросительно смотрю на него, и он мне кивает.
Что он хочет сказать? Что я должна пообещать? Он строг, суров. Я знаю, он недоволен мною. Но он же не прожил столько лет в этом доме и не знает моей матери.
— Лора, ну не рассказывай никому. Я не хочу в тюрьму. Я не хочу, чтобы меня посадили. — И уже в полном отчаянии она кричит: — Клянусь тебе, я не опасна!