Ветер немного унялся и не напоминал больше распоясавшегося хулигана. Скорее шалящего малыша. И камыш, перешептываясь, качался по-другому — размеренно и спокойно. Елена поймала себя на неожиданной мысли: метелки так похожи на кисти художника. Вот он обмакнул одну из них в бирюзовую чашу озера, выпрямил и в три-четыре штриха набросал на фоне неба легкое облачко, которое тут же ожило и, не медля ни секунды, устремилось вдаль догонять побратимов.
Провожая небесного странника взглядом, полным тоски, Елена припомнила недельной давности разговор с Георгием Павловичем. Речь тогда зашла о сотрудниках лаборатории. Характеристики каждому он выдавал не очень лестные. Но эта задела особенно. Как он отозвался о Задерихвосте?
— Barbam vidco, sed philosophum nol vidco? — что, как он тут же объяснил, в переводе с латинского означало «Бороду я вижу, а философа не вижу».
Привычка сибиряка вставлять в свою речь к месту и не совсем латинские фразы вызывала подспудный протест. А тут явное неуважение к небезразличному ей человеку! Помнится, хотела ответить колкостью, но сдержалась. Успела убедиться: спорить с новосибирцем все равно, что рисовать угольком на черной доске. Протянув руку, достала из видавшей виды сумки гранат, начала очищать от кожуры. Разломила плод. Бросила несколько рубиновых зерен в рот. Приятная терпкость разлилась по небу. Облизнула губы, почувствовав языком тот едва уловимый привкус, который бесспорно свидетельствовал: продавец на «Виноградаре» не обманул: гранаты действительно из сухих субтропиков. Только они обладают таким неповторимым вкусом и ароматом. Отказываешься верить, что эти плоды содержат больше лимонной кислоты, чем собственно лимон.
Из состояния нирваны Елену вывел голос Георгия Павловича:
— Copia ciborum sibtilitas snimi impeditur.[1]
Это выражение она хорошо помнила еще со студенческой скамьи. Сколько раз повторял его профессор Довгич («мертвый» и еще два языка он изучил, пребывая в ссылке за «неблагонадежные» высказывания), когда молодежь хором просилась отпустить их с третьей пары пораньше, дабы успеть в столовую до образования огромной очередищи.
— Что касается тонкости ума, пан Довгич, то это материя действительно тонкая — многое зависело от родителей, — проявил свои таланты староста группы. — Но студенческий бюджет трещит по всем швам именно тогда, когда речь заходит о пище. А ее избытка в обозримом будущем не предвидится.
Начиная с того дня, профессор отпускал их на перерыв минут на десять раньше, обходясь не только без латыни, но и без остальных языков, которые знал.