– Складно-складно говоришь, Сергий, вижу, думал ты над этим. Хотя никто не заставлял. Сам я про все это размышлял, но только как ни начнешь – все что-нибудь не так поворачивается. Нет помощников у меня! Видишь сам: только приближу кого – как змеи шкуру меняют.
– Так, Иоанн Васильевич, приближай к себе не по словам, а по делам их. Вот Дмитрий Иванович Хворостинин, ты же сам его наилучшим воеводой назвал. А если в бой идти – ему по местничеству даже и слова никому сказать нельзя, так и будут между собой разбираться, пока неприятель в полон не возьмет. Надо, чтобы в войсках порядок был: десятник – сотник – тысячник или полковник, а не у кого род старше.
Царь усмехнулся:
– Так ты это моему ополчению растолкуй. Я вот толкую, митрополит Макарий когда-то толковал, а дело не идет, сколько раз лично приходилось указывать, кому по какую руку стоять.
– Иоанн Васильевич, вот опять пришли к тому, что регулярные войска нужны, а на них деньги, а деньги только в богатой державе есть.
Мы еще долго говорили с государем, наверняка в это время бояре, ждавшие за плотно закрытыми дверями, умирали от любопытства. Но когда я наконец вышел, желающих спрашивать меня, о чем мы так долго говорили, не нашлось.
После этой беседы я отправился в свою школу – хотелось после разговора с Иоанном Васильевичем, требовавшим полного напряжения, хотя бы немного расслабиться. В школе была суета, в большую палату, предназначенную для общих занятий, затаскивали огромный щит из сухих, плотно сбитых досок, окрашенный в черный цвет. Сзади один из учеников тащил корзину с мелко наломанными кусочками мела. Ну вот наконец у нас появилась настоящая школьная доска, без которой я не мог представить себе настоящей учебы. Ее в момент повесили на стену, и вскоре рассевшиеся за столы ученики с удивлением наблюдали за тем, как я рисую мелом на черной поверхности человеческий скелет, копия которого стояла в натуральную величину рядом с доской.
На дворе стояла настоящая русская зима, за окном серебром блестели огромные сугробы, в которых раздавался визг детворы, катающейся на ледянках – досках, обмазанных для начала навозом, а потом облитых водой. По всей Москве поднимались в небо тысячи дымных струек. Шел конец новембрия семь тысяч восемьдесят седьмого года по сентябрьскому стилю, или декабрь одна тысяча пятьсот семьдесят восьмого года по европейскому календарю. Прошел почти месяц с того момента, как попал в опалу род Захарьиных-Юрьевых. Но следствие по этому делу все еще не закончилось. Ждали выздоровления Федора Никитича, которого пришлось оперировать, чтобы он выжил. Мне было не по себе, когда я проводил эту операцию: прекрасно понимал, что после того, как он поправится, его будут пытать, и в итоге, скорее всего, он закончит свою жизнь на колу, или, если царь будет милостив, ему просто отрубят голову. В такой ситуации мне еще не приходилось бывать. Но делать ничего не оставалось. И я лечил так и не состоявшегося в этом мире патриарха Филарета, стараясь как можно меньше с ним говорить.