— Это же, сынок, простой закон жизни. Тебе кажется, что все теперь, пропал, никого уже больше тебе и не надо, что ты и помрешь без нее, а на самом-то деле просто время пришло, закон жизни говорит о себе, некоторые раньше, из богатых, конечно, даже нанимали к своим детям таких девушек или женщин, чтобы все это проходило без таких вот трудных моментов, конечно, раньше было, у богатых людей, и это, конечно, неправильно и дурно во всех отношениях, а ты же у нас умный парень, ты все должен умом понять.
И правда, морозная ночь, безлюдная темнота и голос отца постепенно успокаивали Витеньку, он даже стал постепенно улавливать смысл отцовских слов. И хотя думал, что отец ничего в его случае не понимает и все говорит неправильно, все же его успокаивало хождение это по снежным расчищенным дворниками дорожкам, и давняя, детская, уже забытая нежность к отцу, бесконечное доверие переполнили его. Он подчинился отцовскому голосу и, все больше успокаиваясь, по-новому, по-хорошему начал думать об отце, как давно уже не думал. Вот же не стал орать, кричать, даже с моралью не стал лезть в душу, а все понял, угадал, вошел в понимание и вот жалеет. И еще кто-то посторонний, а не сам Витек уловил, не пропустил тех слов о девушках и женщинах, которых кто-то там нанимал, удивился этим словам сидевший в Витеньке посторонний человек, не пьяный, а трезвый, удивился и запомнил. Сам же Витенька, подлинный Витек, совсем не понимал и не хотел понимать ничего этого, он то и дело возвращался туда, к ней, к Марианне, видел ее остановившиеся длинные глаза, они смотрели не мигая, тягуче как-то, почти осязаемо шел от них почти осязаемый густой свет. Темные худые щеки, и черные волосы падали по щекам до самых плеч, и челка закрывала лоб и брови, и даже эти длинные глаза, которые все же смотрели из-под челки и направляли на Витеньку густой, почти осязаемый свет.
Взявшись за руки, они шли из школы, раскачивали свои портфели и молча улыбались каждый себе отдельно, но вместе с тем и друг другу, и тогда от метро отделился высокий парень и смело пошел им навстречу. Остановился. Парень и Витенька обменялись мгновенными взглядами, а Марианна отпустила Витенькину руку и сказала:
— Это мой друг, Вадим. Познакомьтесь.
Ребята не очень естественно и неохотно поклонились друг другу. Потом Вадим обнял Марианну за плечи, развернул ее, и они ушли. Витенька стоял на месте и тогда, когда они скрылись за троллейбусом, завернули, наверное, за диспетчерскую, а может быть, сели в троллейбус или в трамвай, тут были конечные остановки и трамвая и троллейбуса, а может, ушли куда, может, ушли к ней. Главное, что вчера еще Марианна пригласила Витеньку домой, они долго были одни, родители пришли поздно, Марианна показывала свои книги, картины, безделушки, фотографии, она переоделась, была в легком халате, и Витенька не сразу привык к этому, к ее жуткой близости, когда она вдруг садилась где-нибудь, резко останавливалась в бесконечных перемещениях по комнате, садилась резко и брала Витеньку за руку и смотрела своими длинными глазами, ничего не говоря, а Витек стоял перед ней и все время ждал чего-то, но Марианна снова вскакивала и снова тащила его к какой-нибудь другой достопримечательности огромной и богатой квартиры. Потом они стали играть. Сперва играла Марианна. В просторной зале стоял старый рояль, хорошо настроенный и с прекрасным звуком. После Витенькиной «Лиры» это казалось почти неправдоподобным. Марианна играла хорошо, обалдевший Витек не находил себе места, тихонько вставал, пересаживался, ходил на носочках, снова садился. Но когда ему было предложено сесть за рояль, тут пришло время балдеть Марианне. После первой же вещи она подошла сзади, вывернула Витеньке голову и очень умело, по-женски зашлась с ним в бесконечном, почти вечном поцелуе и потом назвала его гением. Возможно, Витек и был гением. Этого он не знал, но и ни один человек никогда не говорил ему такое. Правда, Феликс написал это слово. В шутку, конечно. А тут ведь всерьез. Потом Витек еще играл. И золотые, конечно, ноктюрны Шопена. А когда начал этот до-диез-минорный экспромт, удар — и россыпь, умопомрачительная россыпь звуков, еще удар — и опять каскады и брызги в солнечном свете, удар за ударом, россыпь за россыпью, каскад за каскадом, и вдруг из всего этого возникла небесная мелодия, которую уже нельзя было слушать, немыслимо и невыносимо, тогда Марианна сбоку бросилась на колени, повисла на Витенькиных руках, сбила его с игры, плакала и говорила: