— Может, психиатру показать?
— Еще чего, — испугалась Катерина и заплакала пуще.
А он с веселой, смеющейся мордашкой все прыгал, прыг-скок, прыг-скок.
— Витек, сыночек мой, иди ко мне, — звала Катерина, опустившись на корточки, надеялась, а вдруг повернется лицом и пойдет, побежит, как все. Но Витек повернулся к маме лицом, засиял от радости и… прыг-скок, прыг-скок.
Еще больней было оттого, что знал об этом весь дом. Старухи, с утра до ночи сидевшие перед подъездом, дети, игравшие в скверике перед домом, вдруг отвлекались от своих занятий и начинали пристально смотреть на прыгающего Витька. Эти взгляды, немые, ножом входили в Катино сердце.
И уже прозвали его попрыгунчиком.
— Попрыгунчик! — кричала детвора.
— Во, попрыгунчик, — с лицемерной жалостью повторяли старухи.
Борис сперва не придавал никакого значения и даже смеялся над переживаниями Катерины, но скоро и сам поддался этой ерунде. Сперва отмахивался, отшучивался, а муть все же пробралась в душу. И в самом деле, чертовщина какая-то. Может, и правда не в тот день родился?!
Вся семья Мамушкиных переживала эту неприятность, один только Витек беззаботно и весело прыгал бочком. Переживали и Марья Ивановна с тетей Полей. Дядя Коля отнесся спокойно.
— Подумаешь, дело. Попрыгает и перестанет.
Слова дяди-Колины никого не утешили. Помогла и все как рукой сняла Софья Алексеевна.
Софья Алексеевна выделялась из всех жильцов дома. Во-первых, она была врач, единственный врач психбольницы, живший в доме, заселенном медсестрами и нянечками со своими семьями. Во-вторых, и по своей внешности она отличалась от всех, потому что имела вид интеллигентной дамы. Лицо ее, хотя и полное, было тонкого построения, с думающими умными глазами. Волосы пышные, ухоженные, но совершенно седые, хотя Софья Алексеевна была еще в очень хороших годах. И в-третьих, и в-четвертых, и в-пятых — она была вся особенная, отдельная. Жила в отдельной квартире из двух комнат с кухней. Держала домашнюю работницу, молодую полногрудую Настю. Почти постоянно у нее жила внучка Женечка, черноволосая, курчавая и красивая девочка-дошкольница. Как-то, вернувшись с Пастей из магазина, она восторженно рассказывала первому встречному про половую щетку.
— А мы с Настей, мы с Настей были в магазине и видели щетку!
— Какую щетку? — спрашивал первый встречный.
— Ну какую, какую, которой зубы не чистят.
Приходила по субботам Женечкина мама, тоже врач, иногда приходил Женечкин папа — военный. Фамилия у Софьи Алексеевны была не как у всех, а двойная: Дунаевская-Кривина. Вот, собственно, и все, что знали обитатели дома о Софье Алексеевне. Не так много, потому что Софья Алексеевна была все же белой костью в этом доме и ни с кем тут не водила дружбы. Но вместе с тем все без исключения любили ее и уважали, почтительно здоровались при встрече, и Софья Алексеевна неизменно отвечала с милой интеллигентной улыбкой. Да, было еще известно, что Софья Алексеевна пишет, то есть сочиняет. Она сочиняла чуть ли не с довоенных лет и никак не могла окончить роман о Марфе-посаднице. Это также возвышало Софью Алексеевну в глазах дома, тем более что никто в нем не знал, кто такая Марфа-посадница. Иногда к Софье Алексеевне приходил писатель, настоящий, засиживался допоздна. В день его посещения весь дом говорил: «К Софье Алексеевне писатель приехал!», «У Софьи Алексеевны писатель». И так далее. Выбегали посмотреть на него. Писатель был маленького росточка, но в непомерно больших очках на кругленьком, курносом личике. Он очень живо туда-сюда поворачивал голову — видно, любознательный был, — сверкал многослойными очками, за которыми совсем не видно было глаз. Очень своеобразный, ни на кого из привычных для этого дома людей не похожий, он казался загадочным человеком. Не простым, одним словом. Посещение его само собой окружало Софью Алексеевну дополнительным ореолом. Она была не только уважаема домом, но как бы даже и оберегаема им, наподобие какой-нибудь местной достопримечательности, которую все ценили и без которой жизнь этого дома была бы сильно обедненной и, может быть, даже неинтересной.