Она обнадеживающе подышала в трубку, но позиций не сдала, несмотря на все мои увещевания.
– Я тоже неважно себя чувствую, давай созвонимся завтра…
Нет, звезды сегодня не располагали к удаче, все шло шиворот-навыворот, не случайно я шлепнулся в лужу, плюнь на все, Алекс, залезай на диван, укройся теплым пледом и лежи, не бухти! Вся наша жизнь качается между радостью и бедою и уравновешивается в конце концов самым невероятным образом. Плати, брат Алекс, падением в лужу за удачное приземление самолета, которое стоит подороже, – вот тебе и баланс, и равновесие на весах жизни и смерти. Застыли они, чуть-чуть покачнулись – ты сделал свое дело в Каире, и одна чаша взлетела вверх. А вторая… Закрой двери и окна, Алекс, жди грозы и шаровой молнии, и вообще лежи тихо под пледом, и не рыпайся, не высовывай носа из дому в этот вечер, дай весам постепенно возвратиться в норму с помощью разной мелочи, вроде несварения желудка, севшего аккумулятора, фунта гнилых орехов, подсунутых на рынке в Портабелло, читай свои газеты, Алекс, опять они, гады, хают Мекленбург за военную угрозу и нарушение прав человека, а Мекленбург тоже не лыком шит и вставляет в ответ возмущенному Западу те же обвинения.
Часы пробили одиннадцать тонким расстроенным голосом, и я начал медленно отходить ко сну, гоня от себя паскудную тень Бритой Головы (он в последний момент вдруг залез в коробок) и призывая туда толстую бабу, которая торговала урюком, сидя на крыльце и высоко задрав юбки, было это в далеком эвакуационном детстве, сидела она враскорячку, и мы, пацаны, располагались около нее на земле и жадно всматривались в темную бездну, обтянутую голубыми трусами, притворяясь, что поглощены расчерчиванием земли для игры в “ножики”. Баба являлась ко мне во сны регулярно лет до восемнадцати, потом исчезла, словно обиделась на что-то, и появилась, как ни странно, совсем недавно, после возвращения из Мекленбурга. Сгорал я от стыда, но все равно лез почти под самое крыльцо и предавался грешным созерцаниям.
Баба уже рассаживалась на крыльце и раскладывала на полотенце грязноватый урюк, когда раздался телефонный звонок. Я даже плюнул от злости: кому понадобился Алекс в эту пору? Трубка ответила короткими гудками, я подождал немного, думая, что это звонил Хилсмен или раскаивающаяся Кэти (с ужасом я представил, как она вдруг примчится ко мне и нужно будет вставать и причесываться. Боже! Как я устал от всего этого!). Но второго звонка не последовало, и я с удовольствием залез под одеяло, воссоздавая картины крыльца и урюка.