Он открыл дверь и вошел.
В голове моей “День Победы с сединою на висках” врывался в “roses blue and roses white”, одна рука сжимала в кармане баллон, а дура-другая сама по себе ухватила со стола остатки “гленливета” (хотелось хлебнуть, вот он, проклятый алкашизм!) – так я и застыл с занятыми руками и только тогда вспомнил о платке – что делать? – и, не успев пожалеть о третьей руке, бухнул его по голове “гленливетом” – не засыпать же нам от газа, мучаясь в объятиях друг друга!
Бутылка разлетелась на кусочки, виски и кровь обрызгали мне лицо и потекли за шиворот. Юджин рухнул головою вперед, задев руками лампу. Господи, прости меня, грешного, прости!
Пришел я в себя лишь от пронзительного крика Кэти, трясшей меня сзади за плечо.
– Полиция! – Она взывала то ли в никуда, то ли ко мне, то ли к морскому царю, мягко раскачивающему нашу шикарную посудину.
– Кэти! – Я достал злополучный платок и вытер им лицо и шею, использовал все-таки, хоть и не по задумке. – Кэти, не кричи, я должен тебе рассказать кое-что. Это очень, очень важно. Это касается не только нас с тобою, но и всего Соединенного Королевства (хотел добавить “и всего мира”).
В глазах Кэти застыл такой ужас, словно перед ней трепыхалась многоголовая гидра, она не слышала меня, и я прижал ее к себе.
Полная чепуха, что лучшие шпионы – это священники и женщины. Насчет Несостоявшегося Ксендза, быть может, это и правда, но у женщин всегда сдают нервы и слишком развита чувствительность, они эмоциональны, и от этого одни беды, знал я одну – конь в юбке, – и то ухитрилась втюриться во французского резидента, выдала все с потрохами, разворошила весь муравейник, потом раскаялась и сиганула с моста в Сену. Она была сильнее многих, целую сеть сплела из своих любовников, пока не зацапал ее Эрос.
– Я люблю тебя, Кэти, – шептал я, поглаживая ее, как перепуганную кошку. – Люблю, люблю, люблю, ты у меня самая нежная, самая красивая, самая умная, я жить не могу без тебя, моя милая, моя любовь, моя судьба, успокойся, ничего не произошло, все будет в порядке, я все объясню, только не нервничай, моя дорогая, моя самая любимая, ну что ты испугалась? Я же люблю тебя, люблю, люблю…
Заклинания мои по своей бессвязности напоминали письма одной прекрасной дамы к Совести Эпохи, наградившему ее, то бишь даму, “сифоном”, который он сам подцепил совершенно случайно во время поездки на грузовике (роман Совести с девицей-шофером был посильнее, чем в “Фаусте” Гете[93] или соблазнение Джакомо Казановой старой вдовы, пожелавшей вновь родиться мальчиком). Совесть обнаружил беду с опозданием, из честности и порядочности сообщил имена всех своих привязанностей требовательной медицинской службе (имени у девицы-шофера он не успел спросить), прекрасную даму вместе с мужем поставили на учет, но она все вытерпела, все приняла, как должное, все снесла, только в горящую избу не успела войти, и каждый день летели Совести сумбурные письма с “люблю, люблю, люблю”, он читал мне их вслух, попивая водку, оставляющую размазанные пятна на тексте, и говорил: “Учись, Алик, учись! Постигай, что такое настоящий мужчина, что такое настоящая любовь!”