* * *
Всю ночь проворочалась, ни минуты не спала. Представляла себе, как встречу Диму…
Телефон запиликал в половине седьмого. Обычно я торгуюсь с мамой за каждую минутку сна, а тут подскочила как ужаленная, на первых же нотах. И собираться я привыкла неторопливо: нехотя одеться, не спеша позавтракать, себя в порядок привести. А сейчас мигом натянула блузку и сарафан, ополоснула лицо, как попало стянула волосы и через пять минут уже влезала в зимнюю куртку и в сапоги.
– А завтракать? – изумилась мама.
– Не хочу. Не буду, – буркнула я и выскочила в подъезд, на ходу завязывая шарф.
Под конец февраля вновь ударили морозы. Но я неслась со всех ног и почти не почувствовала холода. В школу прилетела задолго до начала первого урока. По-моему, самая первая, если не считать охранника. Было непривычно тихо и сумрачно – свет горел только в вестибюле. Стенные часы показывали четверть восьмого. Это ж как долго ждать – с ума сойдёшь!
Гардероб ещё не открыли. Я сняла куртку, шапку, оставила вместе с сумкой на подоконнике. Подошла к зеркалу и… не узнала себя.
Собиралась впопыхах. Как выгляжу, вообще не думала. А теперь вдруг увидела – из полумрака на меня смотрело совсем чужое лицо. Нет, понятно, моё. Но, боже, как я изменилась! Щёки впали, подбородок и скулы заострились, под глазами пролегли тёмные круги. Я слегка покусала губы, потёрла щёки, но нездоровая бледность никуда не делась. Сарафан… он и прежде был свободного покроя, а теперь и вовсе мешком висел. Из воротника блузки торчали острые ключицы. Неужели за десять дней я так похудела? Просто натуральный узник Освенцима.
В половине восьмого открылся гардероб. Я сдала куртку, номерок спрятала в карман. Школа начала оживать. Потихоньку стал подтягиваться народ.
С мороза все красные, обмётанные инеем. Я среди них как тень. Первой из наших пришла Запевалова – её-то как раз мне меньше всего хотелось видеть. Думала отвернуться, но Запевалова успела меня заметить. Подошла и даже подобие улыбки выдавила. Внезапно в памяти всплыл эпизод, который хоть и потряс меня в первый момент, но вскоре забылся – мысли о Диме быстро вытеснили его из памяти. А тут вдруг вспомнилось.
Если прикинуть, было это всего-то дня четыре назад. Да, точно, четыре. Хоть и кажется, что давно, словно последние дни я находилась в другом измерении, где время то проваливается в никуда, то тянется в сто раз дольше.
Меня отправили на флюорографию. Мол, вдруг воспаление лёгких, надо исключить такую возможность. В детской поликлинике своего флюорографа нет, поэтому дали направление во взрослую. Пришлось, как водится, выстоять очередь человек в двадцать, которая, впрочем, двигалась довольно бойко. Но затем надо было ещё сидеть ждать, пока не вынесут результаты. И там, в больничном коридоре, я сразу же приметила одну старушку – вроде как знакомая, но вспомнить, кто такая, откуда я её знаю, не могла. Она тоже стояла в очереди, только в соседний кабинет, и от скуки завела беседу с другой старушкой – у пожилых ведь это запросто. Сначала они болтали обо всём подряд и я их не слушала, только напряжённо думала, где её видела. У меня всегда так, и с актёрами в том числе: увижу и измучаюсь, пока не вспомню. Вот и здесь, смотрела на неё и перебирала возможные места и обстоятельства. А старушки тем временем заговорили о детях и внуках. Вторая, незнакомая, жаловалась, что сын пьёт. Тогда и первая разоткровенничалась и такие ужасы принялась рассказывать – слов нет. Как я поняла, она живёт в семье сына. И этот сын – просто сущий монстр. Мать гоняет, жену колотит, дочку, то есть старухину внучку, вообще избивает за малейшую провинность.